- Уж конечно. Богом!
- За это вы и враждуете с миром, как Демон. Хорошо. Там - ваше право, ваше призвание, ваш подвиг. Вступиться за поэта и пострадать за это - подвиг. Но со мной зачем вам враждовать?
- Враждовать с вами?!
- В минуту увлечения и любви, во мгновенье предстоящей разлуки я прошептала, что никому, кроме вас, принадлежать не буду, опрометчиво и безоглядно, как и бывает в юности. Я доверилась вам; полюбить от всей души - значит довериться. Я ожидала услышать то же самое от вас, поскольку страсть в вас пылала куда сильнее, чем во мне. Всякому слову вашему я поверила бы.
- Я не хотел обмануть вас напрасным обещанием, как в юности клянутся в чем угодно.
- Да, я помню ваши стихи, посвященные мне. Вы постоянно меня предостерегали.
- Я вас предостерегал?!
- "Мы случайно сведены судьбою..." Или: "Оставь напрасные заботы..." Или: "Мой друг, напрасное старанье!" Вы помните их? В ту пору я не вникла в их смысл, слышала лишь ваш голос, полный любви, восхищения и счастья, что вы почему-то называли страданием. Но ныне я понимаю вас лучше. Созревши рано умом, вы душой были юны, как юны и теперь. Это только в юности, в самую пленительную ее пору, любви взаимной мало, тем более что она не может быть вполне реальной, но ощущается необходимость высокого призвания, страданий и подвига, славы, - чем вы и жили в ту пору, и теперь всецело. Вы продолжаете восхождение, а мне пришлось после снов и грез девичьих сойти на грешную землю.
- Вы правы, может быть. Ныне я лучше понимаю вас и виню во всем себя одного. Это - как с Раевским. И все же в этих не очень вразумительных стихах все те же чувства, какие испытываю сейчас.
- О каком стихотворении вы говорите? Или о всех?
Лермонтов произносит с легким недоумением:
Мой друг, напрасное старанье!Скрывал ли я свои мечты?Обыкновенный звук, названье,Вот все, чего не знаешь ты.Пусть в этом имени хранится,Быть может, целый мир любви...Но мне ль надеждами делиться?Надежды... о! они мои,Мои - они святое царствоДуши задумчивой моей...Ни страх, ни ласки, ни коварство,Ни горький смех, ни плач людей,Дай мне сокровища вселенной,Уж никогда не долетятВ тот угол сердца отдаленный,Куда запрятал я мой клад.Как помню, счастье прежде жилоИ слезы крылись в месте том:Но счастье скоро изменило,А слезы вытекли потом.Беречь сокровища святыеТеперь я выучен судьбой,Не встретят их глаза чужие,Они умрут во мне, со мной!..
- Что же я говорю? Или это все ваш Демон? Он-то сыграл злую шутку с Екатериной Сушковой, напугав меня, что в ожиданиях своих я буду обманута не менее вероломно, как она. Я испугалась новой встречи с вами, как неминуемого стыда и позора, и сочла за благо выйти замуж. Это необходимо было еще по причине, какую вы найдете ничтожной.
- По какой причине еще?
- Отцовское наследство перешло к сыну всецело, мы, сестры, оказались из богатых невест вдруг бесприданницами; с женитьбой любезного брата, пусть он добр душой, мы окажемся в чужой семье. Я поняла: ради собственного достоинства должно выйти замуж; за кого - не имело значения. И все бы было хорошо, если бы не ваш Демон. В глазах моего добрейшего мужа я преступница, я была влюблена в вас и любила до обмороков и чудачеств, то есть жила монахиней в своей девичьей, чуждаясь света.
- Все прекрасное, все высшее и особенное, чем вы были столь восхительны в юности, он повернул против вас?! В каком веке он живет?
- Но разве и ваш Демон не поступает в точности также?
- Значит, мой Демон вселился в вашего мужа, чтобы любить вас?
- Вы смеетесь? А я его боюсь до смерти.
- Оставьте! Это всего лишь богатенький и добрейший муж, услуживый, как слуга. Чего еще нужно жене с ее умом и достоинством прелестной женщины? Я думаю, Беатриче была вполне счастлива в замужестве, кто бы ни был ее муж, в лучах поклонения Данте.
- В каком веке живете вы, Мишель?
- В каком веке жил Пушкин? В блистательном!
- А ныне мы видим его закат?
- Закат бывает прекраснее дня.
По Москве разносится колокольный звон.
- Это сон, - Лермонтов осторожно протягивает руку в сторону Варвары Александровны, она приподнимается, рука его касается ее плеча, она вздрагивает, он тоже, она отходит и исчезает в дверях. - Это чудный сон. Это Вечная женственность посетила меня, ее премудрость, София?!
Послышались голоса из дальних комнат, Лермонтов выбежал вон из дома и побрел восвояси.
В ночь перед отъездом ему пришло на ум помолиться, не за себя, он узнал, что Варенька больна, и ему сделалось грустно до слез, словно услышал весть о ее смерти. Перед иконой в дальнем углу дома (собственно это была часовенка в фонаре дома) с изображением богоматери.
Не успел Лермонтов преклонить колени, как в голове возникла строка, которая уже не могла не родить, как волна, другую, а та - третью, и он побежал к себе записать.
Я, матерь божия, ныне с молитвоюПред твоим образом, ярким сиянием,Не о спасении, не перед битвою,Не с благодарностью иль покаянием,
Не за свою молю душу пустынную,За душу странника в свете безродного,Но я вручить хочу деву невиннуюТеплой заступнице мира холодного.
Окружи счастием душу достойную;Дай ей сопутников, полных внимания,Молодость светлую, старость покойную,Сердцу незлобному мир упования.
Срок ли приблизится часу прощальномуВ утро ли шумное, в ночь ли безгласную -Ты восприять пошли к ложу печальномуЛучшего ангела душу прекрасную.
И тут же из старых стихов, потерявших смысл, он составил новый, полный для него величайшего значения.
Расстались мы, но твой портрет Я на груди моей храню: Как бледный призрак лучших лет, Он душу радует мою.
И, новым преданный страстям, Я разлюбить его не мог: Так храм оставленный - все храм, Кумир поверженный - все бог!
Он снова любил ее, не госпожу Бахметеву, пусть она и ныне была хороша, с той полнотой облика и выражения, в цвете лет молодой женщины, когда все в ней - любовь, а Вареньку Лопухину, деву невинную, простую и чудесную, как ангел.
Прощаясь с Марией Александровной, Лермонтов говорил ей то же, что писал Раевскому:
- Прощайте, мой друг. Я буду вам писать про страну чудес - Восток. Меня утешают слова Наполеона: "Великие имена возникают на Востоке". Видите, все глупости. Но я обещаю уж точно прислать вам черкесские туфельки - вам и вашей сестре. Только не говорите ей - от кого. А то Бахметев изорвет их.
3
Один из учеников Брюллова Мокрицкий настолько понравился художнику, что он поселил его у себя на квартире при Академии художеств и постоянно держал при себе, как подмастерья, щедро делясь с ним своими знаниями об искусстве и мастерством, и тот, хотя и не оставил картин, сколько-нибудь приметных в истории русской живописи, тем не менее свершил нечто немаловажное: он, живя рядом с великим художником, писал дневник и по нему впоследствии написал "Воспоминания", что уже новость в истории русского искусства.
Ученик близко наблюдал своего учителя, полный восхищения: "Небольшой рост его заключал в себе атлетические формы: эта широкая и высокая грудь, эти мощные плечи и при них маленькие оконечности прекрасной формы, - не говорю уж о его прекрасной голове... - невольно обращали на себя внимание всякого... Взгляните на его чело: не узнаете ли в нем форм величавого чела Юпитера Олимпийского? Его глаза с сильно развитыми зрачками, с дугообразными над ними веками, склоненными к наружному углу; подбородок и задняя часть головы в профиль, самое даже расположение кудрявых волос напоминают голову Аполлона Бельведерского. А какая красота рта! Эти превосходно нарисованные губы, которые, когда он говорил, рисовались изящными линиями. Я не знал мужского лица прекраснее его; для меня он был красавец; но красота его была мужественная, с выражением ума, проницательности, гениальности".
Прекрасная внешность соответствовала личности художника, которая обладала свободой, какой не знали русские художники и поэты, может быть, благодаря длительному пребыванию в Италии. Или Брюллов ощущал себя художником эпохи Возрождения? Ничья воля - ни друзей, ни монарха - не могла воздействовать на него, он не мог ни дышать, ни творить, помимо своей воли и вдохновения.
