Вот запись, отнесенная к 25 января 1837 года. "Сегодня в нашей мастерской было много посетителей - это у нас не редкость: но между прочими были Пушкин и Жуковский. Сошлись они вместе, и Карл Павлович угощал их своей портфелью и альбомами. Весело было смотреть, как они любовались и восхищались его дивными акварельными рисунками, но когда он показал им недавно оконченный рисунок: "Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне", то восторг их выразился криком и смехом... Пушкин не мог расстаться с этим рисунком, хохотал до слез и просил Брюллова подарить ему это сокровище: но рисунок принадлежал уже княгине Салтыковой, и Карл Павлович, уверяя его, что не может отдать, обещал нарисовать ему другой. Пушкин был безутешен: он с рисунком в руках стал перед Брюлловым на колени и начал умолять его: "Отдай, голубчик! Ведь другого ты не нарисуешь для меня; отдай мне этот". Не отдал Брюллов рисунка, а обещал нарисовать другой... Это было ровно за четыре для до смерти Пушкина..."
Это было в тот же день, когда Пушкин разговаривал с Николаем I в последний раз, и Жуковский, верно, чувствуя состояние поэта, не расстался с ним, а забрел с ним к Брюллову, - в ночь Пушкин переписал письмо к Геккерну и утром 26 января отправил его.
После смерти Пушкина теперь Брюллов был безутешен, он буквально разболелся, ничего не мог делать. Он "велел мне, - пишет Мокрицкий, - читать стихи Пушкина, и восхищался каждой строкой, каждой мыслью и жалел душевно о ранней кончине великого поэта. Он упрекал себя в том, что не отдал ему рисунка, о котором тот так просил его, вспоминал о том, как Пушкин восхищался его картиной "Распятие" и эскизом "Гензерих грабит Рим". При этом он обнаруживал грусть свою по Италии; жалел, что петербургский климат не благоприятствует его здоровью и с горьким чувством сказал: "Нет, здесь я ничего не напишу: я охладел, я застыл в этом климате; здесь не в силах я написать этой картины!"..
В самом деле, время шло, он еще не приступил к работе над задуманной большой картиной "Осада Пскова", начинал писать портреты, многие из них пылились не оконченные, все что-то мешало, и он оживлялся лишь при мысли, что нужно ехать в Италию. О настроении Брюллова, очевидно, докладывали государю, ибо даже пронесся слух, будто бы он заявил: "Пусть себе едет и берет с собой все свои работы, чтобы там их окончить".
Возможно, это был всего лишь слух, не совсем достоверный, иначе Брюллов воспользовался бы случаем и уехал в Италию. Между тем последовало повеление от имени государя Брюллову написать большую семейную картину, но, кажется, не всей императорской семьи, а лишь женской половины: императрицы Александры Федоровны в окружении великих княжен.
Картина могла бы выйти замечательной, если бы Брюллов вдохновился ею. Но одно повеление от царя болезненно подействовало на художника. Он приехал в Петергоф; в Большом Петергофском дворце ему отвели комнату; из Коттеджа, где жила императорская семья, подъехал царь с императрицей и дочерьми.
Императрица имела болезненный вид, при этом она держалась и одевалась как молодая. Ее профиль, хотя немного суровый, - это сказывалась приближающаяся старость, - был все еще прекрасен. А вокруг нее три дочери: великая княжна Мария Николаевна, чертами и характером, говорят, - вылитый отец, пусть невелика ростом; великая княжна Ольга Николаевна - сама кротость, с прозрачным цветом лица, а в глазах небесное сияние; великая княжна Александра Николаевна - еще подросток, жива, шаловлива, обещает быть красивейшей среди сестер.
Они поглядывали на знаменитого русского художника с изумлением. Ведь они привыкли к вниманию и восхищению ими вокруг, обладая всем, чем только может гордиться человек: юностью, красотой, достоинством принцесс. Между тем художник ни в чем не уступал им - ни в достоинстве, ни в красоте, пусть держался без всякой робости или важности, а совершенно просто, словно он не во дворце среди членов императорской семьи, где всякий робеет и полон почтения. Он деловито возился с принадлежностями своего ремесла, похожий скорее на античное изваяние, вдруг ожившее и потому внушающее трепет.
- Как! Это и есть тот самый Брюллов?! - заговорили между собою сестры. - Он не похож на художника. И смотрит он дерзко.
- Как врач? - усмехнулся Брюллов. - Нет, я должен быть еще более внимательным.
Николай Павлович и императрица переглянулись.
- Нам всем вместе надо занять какую-то позу? - спросила императрица.
- Нет, государыня, я видел вас всех вместе, а начнем со старшей княжны, - распорядился Брюллов, усаживая в кресло Марию Николаевну, а потом снова поднимая ее на ноги.
Императрица с другими дочерьми вышла на прогулку, а государь уселся в кресло и стал, по своему обыкновению, делать замечания то дочери, даже вскакивая на ноги, чтобы поправить ее наряд, то художнику, чего последний не вынес. Он начал было набросок карандашом, но тут же опустил руку.
- Что? Почему же ты остановился? - справился Николай Павлович, слегка нахмурившись.
- Ваше императорское величество! У меня со страху рука дрожит и писать не может, - отвечал Брюллов, при этом с улыбкой взглядывая на модель. Великая княжна Мария Николаевна невольно рассмеялась и тоже нахмурилась.
Николай Павлович поднялся во весь свой рост с полным сознанием, что он красив как мужчина и исполнен величия как император; ему очень хотелось, чтобы знаменитый Брюллов написал его портрет, но пусть пока начинает с его семьи. Он не нашелся, что сказать: это дерзость или шутка? Во всяком случае, намек был ясен. Он мог бы и удалиться, оставив в просторной комнате кого-нибудь из придворных. Но вышло бы, что его удалил Брюллов.
- Отложим до завтра? - великая княжна Мария Николаевна обрадовалась: позировать художнику, который без всякого восхищения и даже почтения рассматривал ее, да еще в присутствии отца, ей тоже было неловко.
- Отложим, - сказал Брюллов. - Мне надо приготовить холсты для этюдов.
На следующий день он никого не дождался. Затем сеанс несколько дней не назначался из-за всевозможных увеселений и приемов. Наконец до Брюллова дошло, что государь уехал на два дня в Петербург. Он решил, что если инициативу не возьмет на себя, лето он проведет впустую в стенах Большого Петергофского дворца.
Он загорелся идеей написать на одном холсте императрицу и великую княжну Марию Николаевну на лошадях, увидев их в аллеях сада в окно. Послал придворного сказать императрице, мол, это будет сюрпризом для государя, что увлекло Александру Федоровну и ее дочь. Августейшие всадницы прискакали, и работа закипела. Художник писал картину у раскрытого настежь окна, стоя в комнате. Погода благоприятствовала; в первый день с перерывами всадницы, сменяя друг друга или вместе, позировали в течение шести часов.
На следующий день, когда императрица сидела на лошади перед окном, пошел дождь. Брюллов, не обращая внимания на дождь, продолжал работу. Придворные возмутились и несколько раз порывались прекратить сеанс, но императрица удерживала их знаками; уже платье ее промокло, но она им говорила:
- Пока он работает, не мешайте ему.
Вообще попадать под дождь ей было не в диковинку. На маневры и ученья вслед за государем императором выезжал и двор, это было увлекательное зрелище: показательные сражения гусар и конногвардейцев, несущихся на конях во всю прыть, - настоящий театр! И если при этом начинался дождь, что нередко случалось, нельзя же было всем прятаться от дождя, даже ей, императрице, - зато промокнешь насквозь, тоже весело.
Николай Павлович по возвращении в Петергоф подивился проворству Брюллова, но в тоне его звучал упрек и лицо его хмурилось.
- Ты, как русский мужик, который долго запрягает, да быстро едет. Я доволен твоей работой, но не тобой. Мне все уши прожжужали о твоей... неделикатности. Ты здесь у окна, а императрица на лошади под дождем.
- Государь, когда начинается дождь, или прекращается, бывает, освещение становится совершенно особенным, как по утру роса сияет на солнце. У ее величества глаза заблестели, как бриллианты, видите?
- Это у лошади, я вижу! - металлически звучным голосом возразил Николай Павлович. - Брюллов, о том ли я говорю?
- Ее величество сама поощряла меня писать ее под дождем, - настаивал на своем Брюллов.
- Это ее деликатность, не твоя, Брюллов! - бросил Николай Павлович.
Художник, оставшись один, повернул неоконченный портрет к стене и больше к нему не возвращался. Он уехал в Петербург. Так весна пропала, а летом его снова вызвали в Петергоф. Он подмалевал на отдельных холстах, для исполнения большой семейной картины, портреты императрицы и великих княжен, целых четыре. Все готово. Но не тут-то было. Сеансы назначались и отменялись. Брюллов часто приезжал из Петербурга в Петергоф, таскал туда свою шкатулку с красками и проживал там по три и по четыре дня, как рассказывают, ожидая назначения времени для окончания портретов, но императрица и великие княжны всегда находили предлог, чтобы не сидеть на натуре и отложить сеанс. За летними увеселениями не находили и часа для художника.
