— Что же говорили они?
— Али сказал господину, что узнал его по шраму на руке и на шее, и назвал его Симеоном…
— А, он назвал его Симеоном?..
— Да, «вспомни нашу молодость, Симеон!» сказал он. Я хотела спросить тебя, Магомет, сколько же лет господину, если такой старик, как Али, говорит ему «вспомни нашу молодость»?
— А ты думаешь, твой господин молодой?
— Не молодой, но все же не такой старик, как Али!
— Ему пятьдесят три года!
— Неправда!..
— Только он всю жизнь следил за собой и сохранил себя. А жизнь Али, вероятно, была другая, вот он и состарился… А еще что они говорили?
— Али стал грозить, чтобы Симеон упокоил его старость и взял с собой, что ему уже трудно исполнять работу простого матроса под руководством грека. Симеон вначале не соглашался; Али стал его просить, потом стал угрожать…
— Ты не слыхала, чем он грозил? — спросил Магомет.
— Он говорил: «Если ты не возьмешь меня, я не пощажу себя, погибну сам и ты погибнешь со мной».
— И господин испугался?
— Да. Он, который ничего не боится, испугался и согласился на просьбу Али… Вот отчего Али едет теперь вместе с нами…
— Хорошо, что ты рассказала мне обо всем. Запомни же, что я скажу тебе: если ты когда-нибудь по ошибке, случайно, назовешь господина «Симеоном», или хотя бы дашь понять, что тебе известно это имя, он не потерпит этого, и тогда простись со всем, что ты видишь на земле… ты знаешь, что он шутить не любит! Будь осторожна! Это очень важно для тебя!..
Кювье, лежа в лодке, слышал весь разговор и притаился, не подавая признаков жизни, скрыв свое присутствие.
Глава XLV
Саша Николаич, с французом Тиссонье рядом и с Орестом на козлах, путешествовал в удобном, отлично приспособленном для длительных переездов дормезе кардинала без всяких неприятных приключений.
Орест остался очень недоволен Германией, где пили пиво и совсем не потребляли водки. Он даже не мог себе представить, как это может существовать страна без такого напитка. Однако за неимением лучшего он пил пиво, хотя и говорил, что от пива, должно быть, заводятся лягушки в животе. Он даже уверял что слышит, как они у него там квакают.
Голландия, когда они поселились там на мызе, тоже не была им одобрена. По его мнению, государство должно делиться на города и деревни, а тут повсюду ни то ни се: не то город кругом, не то деревня! Всю страну можно проехать и на каждом шагу встретить каменные домики, вроде их мызы, и повсюду каждый вершок земли был обделан, прорыты каналы, произведены дамбы и посажены деревья.
Но больше всего Ореста тут угнетала чистота.
— Помилуйте, гидальго, — жаловался он, — все-таки в России я был человеком не хуже многих, а тут оказывается такой лоск кругом, что грязнее меня не найдешь вещи; каково это чувствовать самолюбивому человеку?
Прощал он Голландии ее «подлую чистоту», как он выражался, только ради того, что тут он нашел некоторое обилие крепких напитков, вроде рома, коньяка и английского джина. Немецкий кирш ему не нравился.
На мызе он освоился довольно быстро, найдя поблизости, на большой дороге, герберг (трактирчик), где торговали спиртными напитками.
Там он учредил свою лейб-квартиру и через неделю уже знал достаточное количество голландских слов, чтобы поддерживать если не разговор, то, во всяком случае, необходимое объяснение, помогая при этом себе мимикой.
Француз Тиссонье, по мере приближения их к месту назначения, становился все серьезнее, и нужно было видеть, с какой торжественностью он ввел Сашу Николаича в его наследство.
На мызе были всего три господские комнаты: столовая — маленькая, уютная, с потемневшим дубовым потолком, панелями и полками со старым фарфором; кабинет, весь заставленный шкафами с книгами в кожаных и пергаментных переплетах; спальня, где под балдахином, за шелковыми зелеными занавесками, возвышалась огромная, широкая кровать, занимавшая, по крайней мере, четверть комнаты.
Здесь, на мызе, старик Тиссонье круто изменил свое обращение с Сашей Николаичем и стал на положение достойного, верного слуги, который не считает себя вправе болтать и держать себя запросто так, как он болтал и держался во время путешествия.
В день приезда Тиссонье накрыл стол для обеда на один прибор и на вопрос Саши Николаича объяснил, что так он привык при монсеньоре и что он сам с господином Орестом пообедает отдельно.
— Что за вздор! — сказал Саша Николаич. — Вы — старый слуга моего отца, но для меня вы себя показали другом и я желаю, чтобы эти отношения между нами не прерывались! Мы будем садиться за стол все вместе!
Француз патетически всплеснул руками и воскликнул:
— Вы хотите, чтобы я обедал в этой столовой?.. Это невозможно.
Но чтобы доказать противное, Саша Николаич сам поставил еще два прибора, что привело француза в окончательное умиление.
Тиссонье смахнул навернувшуюся с радости слезу, что-то долго говорил о высокой душе господина Александра Никола, уверял, что он удвоит свою преданность, что он теперь утешен до конца жизни, и кончил тем, что, сев за стол, опять превратился в болтливого свободного месье Тиссонье и стал держать себя как ни в чем не бывало, по-прежнему непринужденно.
Но свою преданность он, действительно, удвоил и с таким усердием помогал Саше Николаичу в совершении формальностей по вводу во владение, служа ему и доверенным лицом и переводчиком (он хорошо говорил по-голландски), что Орест нацелился на него взглядом и сказал:
— Наш француз в лепешку расшибается!
Когда были закончены формальности по вводу во владение, Тиссонье вошел к Саше Николаичу в кабинет и, заперев дверь на ключ, сказал:
— Теперь я могу открыть вам главную тайну, порученную мне монсеньором.
Затем он вынул связку ключей и подал их Саше Николаичу.
Ключи были очень хитрые, с рубчатыми, фигурными бороздками, потемневшие от времени.
Саша Николаич стал с любопытством рассматривать их. Потом сказал:
— Очень интересная коллекция!
— Но знаете ли вы, что заперто под замками, от которых эти ключи?
— Я не только не знаю, что заперто под замками, о которых эти ключи, — ответил, слегка улыбаясь, Саша Николаич, слыша этот выспренний тон француза, — и даже не знаю, где эти замки!
— Здесь, в этом кабинете! — сообщил Тиссонье.
Медленно оглядевшись вокруг, Саша Николаич, кроме письменного стола и шкафов с книгами, отпиравшихся самыми обыкновенными ключами, в кабинете больше ничего не увидел.
— Вы удивлены?.. Не правда ли? — продолжал Тиссонье. — Но сейчас ваше удивление превзойдет все пределы!
Он подошел к окну, убедился, крепко ли оно закрыто, и плотно задвинул занавеску.
— Теперь подойдите сюда, нажмите выпуклость глаза этого льва! — показал Тиссонье на одну из выточенных по бокам большого шкафа фигур. — Теперь нажмите еще здесь и толкните шкаф.
Саша Николаич проделал то, что ему говорили, и тяжелый шкаф легко откатился на рельсах, уйдя в стену и обнаруживая за собой железную дверь.
Чтобы отворить ее, требовалась помощь нескольких ключей из связки, которые нужно было повернуть в разных местах сложного, хитрого и не сразу приметного замка.
За дверью находилась спускавшаяся вниз лестница, она вела через вторую такую же дверь и приводила в подвал.
Тиссонье открыл оказавшийся у него потайной фонарь и осветил каменный свод довольно просторного подвала, где посредине стоял сундук.
Затем он показал, как открыть последний, и, когда откинул крышку, Саша Николаич увидел в сундуке два отделения, наполненных одно — золотом, другое — поменьше — драгоценными каменьями, и целую кипу английских процентных бумаг индийской компании.
— Это все — ваше! — сказал Тиссонье.
Глава XLVI
Орест сидел в герберге и потягивал джин.
По внешности он несколько преобразился за границей. На нем был другой костюм, более приличный, хотя он успел сносить уже и этот довольно основательно. Держал он себя тоже не так свободно, как в России, опасаясь все-таки европейских порядков.
Одно только осталось у него неизменным, вполне прежним: растрепанные усы, на которые он решительно не хотел обращать внимания. Они по-прежнему лезли в рот и так же его губы тщетно вели борьбу с ними.
Орест скучал без бильярда и придумывал себе развлечения, состоявшие, главным образом, в разговорах со служившей в герберге молодой голландкой в чепце.
Остроумие Ореста тут заключалось в том, что он врал ей по-русски совершеннейшую чепуху, приправляя ее тем немногим запасом голландских слов, который был у него, придавая своему голосу нежное выражение. Голландка думала, что он любезничает с ней, и жеманилась.
— Ну чего, корова толстоголовая, нарядилась в чепец?! — говорил Орест необыкновенно ласковым и заискивающим голосом.
