В тот вечер Альма и Ленни сидели в саду и, по обыкновению, вспоминали прошлые деньки, а Ирина неподалеку мыла из шланга трехлапую Софию. Два года назад Ленни прочел в интернете про организацию, спасающую румынских собак — в этой стране они бегали по улицам, сбиваясь в настоящие стаи, — и вывозящую животных в Сан-Франциско, чтобы передать в опеку американцам, склонным к такому типу благотворительности. Мордочка Софии с черным пятном на глазу пленила Ленни, и он не раздумывая заполнил электронный формуляр, перечислил требуемые пять долларов и на следующий день явился за новой питомицей. В описании забыли упомянуть, что у собачки не хватает одной лапы. Наличие всех остальных позволяло Софии вести полноценную жизнь, единственным следствием увечья было то, что она уничтожала одну из конечностей любого предмета, у которого их имелось четыре (это касалось, например, столов и стульев), однако Ленни решал эту сложность с помощью неиссякаемого запаса пластмассовых кукол: как только одна из них становилась хромой или однорукой, Ленни выдавал собаке следующую жертву» вот так они и жили. Единственной слабостью Софии была неверность хозяину. Она воспылала страстью к Кэтрин Хоуп и при малейшей возможности пулей устремлялась на поиски, чтобы в один прыжок оказаться у нее на груди. Софии нравилось путешествовать в кресле-каталке.
София кротко стояла под струей из шланга, пока Ирина беседовала с ней по-румынски — для отвода глаз, а сама прислушивалась к разговору Ленни с Альмой. Ей было стыдно подслушивать, но стремление проникнуть в тайну этой женщины превратилось у них с Сетом в настоящую манию. Ирина знала от самой Альмы, что дружба с Ленни зародилась в 1984 году, когда умер Натаниэль Беласко, и продолжалась всего несколько месяцев, но в силу обстоятельств эти месяцы выдались такими наполненными, что при встрече в Ларк-Хаус Альма и Ленни начали с того же места, как будто и не расставались. В данный момент Альма рассказывала, как в семьдесят восемь лет отказалась быть главой семьи Беласко, потому что устала подлаживаться под людей и правила, как поступала с самого детства. Она провела в Ларк-Хаус три года, и ей здесь все больше нравилось. Альма выбрала эту жизнь как епитимью, в качестве покаяния за свое привилегированное положение, за свое тщеславие и приверженность материальным вещам. Уместнее всего было бы провести остаток дней в буддистском монастыре, но Альма не была вегетарианкой, от медитации у нее ломило спину, вот почему она предпочла Ларк-Хаус — к ужасу сына и невестки, которые предпочли бы, чтобы она обрила голову и жила в Дармсале[13]. В Ларк-Хаус Альма чувствовала себя комфортно, не отказывалась ни от одной из насущных потребностей и — случись что — находилась в получасе езды от Си-Клифф, хотя и перестала бывать в родовом доме — который никогда не чувствовала своим, ведь сначала он принадлежал ее свекру со свекровью, а потом ее сыну с невесткой; туда она наведывалась только на семейные обеды. Поначалу Альма в Ларк-Хаус ни с кем не общалась, она вела себя так, как будто заехала во второразрядную гостиницу, однако со временем она кое с кем свела дружбу, а с приездом Ленни и вовсе не чувствовала себя одинокой.
— Ты могла выбрать что-нибудь и получше, Альма.
— А мне больше не нужно. Единственное, чего мне не хватает, — это камина зимой. Люблю смотреть на огонь, он похож на морские волны.
— Я знаю одну вдовицу, она провела последние шесть лет в круизах. Как только корабль прибывает в последний порт, семья покупает ей билет в новое кругосветное путешествие.
— Как же такое решение не пришло в голову моему сыну с невесткой? — рассмеялась Альма.
— Тут преимущество в том, что если ты умрешь в открытом море, капитан выкинет труп за борт и семья не будет тратиться на похороны, — добавил Ленни.
— Мне здесь хорошо. Я познаю самое себя в отсутствие всех украшений и транжирства; это процесс довольно медленный, зато очень полезный. В конце жизни всем бы следовало этим заняться. Было бы у меня побольше прилежания — я постаралась бы обставить внука и написать мемуары самостоятельно. У меня есть время, свобода и тишина — то, чего никогда не было в суматохе моей прошлой жизни. Я приготовляюсь к смерти.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— До этого тебе далеко, Альма. Ты прекрасно выглядишь.
— Спасибо. Должно быть, из-за любви.
— Из-за любви?
— У меня, скажем так, кто-то есть. Ты знаешь, о ком я говорю: это Ичимеи.
— Невероятно! Сколько же лет вы вместе?
— Подожди, дай-ка я посчитаю… Я любила его, еще когда нам было лет по восемь, но как любовники мы вместе пятьдесят восемь лёт, с пятьдесят пятого, с несколькими долгими перерывами.
— Почему ты вышла за Натаниэля? — спросил Ленни.
— Потому что он хотел меня защитить, а я в тот момент нуждалась в его защите. Вспомни, какой он был благородный. Нат помог мне смириться с тем, что есть силы более могущественные, чем любовь.
— Альма, я хотел бы познакомиться с Ичимеи. Предупреди меня, когда он к тебе приедет.
— Наша связь до сих пор остается в тайне, покраснев, призналась Альма.
— Но почему? Твоя семья тебя поймет.
— Это не из-за Беласко, а из-за семьи Ичимеи. Из уважения к его жене, его детям и внукам.
— После стольких лет его жена должна бы знать, Альма.
— Ленни, она никогда не подавала виду. Я не хотела бы причинять ей боль, Ичимеи мне этого не простит. К тому же тут есть свои преимущества.
— Какие?
— Во-первых, нам никогда не приходится сталкиваться с домашними проблемами, думать о детях, о деньгах… обо всем, чем озабочены семейные пары. Мы встречаемся только для любви. К тому же, Ленни, тайная связь нуждается в защите, она хрупка и драгоценна. Ты это знаешь лучше других.
— Мы оба родились на полвека раньше, чем следовало, Альма. Мы с тобой эксперты по запретным связям.
— У нас с Ичимеи была возможность, еще тогда, в молодости, но я не осмелилась. Я не могла отказаться от надежного существования и угодила в плен к условностям. Это были пятидесятые годы, мир был другим. Помнишь?
— Мне ли не помнить! Подобный союз был тогда невозможен, и ты, Альма, потом бы сильно пожалела. Твои потери раздавили бы все хорошее, убили любовь.
— Ичимеи это знал и никогда меня не просил.
После долго паузы, во время которой друзья наблюдали за играми колибри на кусте фуксий, а Ирина сознательно медлила с вытиранием и причесыванием Софии, Ленни признался, что ему жалко, что они почти тридцать лет не виделись.
— Я узнал, что ты живешь в Ларк-Хаус. Это совпадение заставляет меня поверить в судьбу, Альма: я ведь записался на лист ожидания несколько лет назад — раньше, чем ты приехала. Я откладывал решение тебя навестить, потому что не хотел раскапывать мертвые истории, — сказал он.
— Они не мертвые, Ленни. Сейчас они живы, как никогда прежде. Это приходит с возрастом: истории из прошлого обретают жизнь и прилепляются к нашей коже. Я рада, что ближайшие годы мы проведем вместе.
— Это будут не годы, а месяцы, Альма. У меня неоперабельная опухоль в мозге, осталось еще немного, а потом появятся более заметные симптомы.
— Боже мой, Ленни, какой ужас!
— Почему ужас, Альма? Я прожил достаточно. Агрессивное вмешательство помогло бы мне протянуть подольше, но к этому средству прибегать не стоит. Я трус и боюсь боли.
— Странно, что тебя приняли в Ларк-Хаус.
— Никто не знает, что у меня, и не надо об этом распространяться: я недолго буду занимать это место. Выпишусь, когда мое состояние ухудшится.
— Как ты узнаешь?
— Сейчас у меня головные боли, слабость, легкая неуклюжесть. Я больше не отваживаюсь кататься на велосипеде, потому что несколько раз падал, — а ведь это было увлечение всей моей жизни. Ты знала, что я трижды пересекал на велосипеде Соединенные Штаты, от Тихого океана до Атлантического? Я собираюсь насладиться оставшимся мне временем. Потом придет рвота, станет трудно ходить и разговаривать, зрение ослабеет, потом конвульсии… Но так долго я ждать не намерен. Я должен действовать, пока в голове порядок.
