— И у меня не было друга, — отвечала Гэтти, обнимая в свою очередь с искренним увлечением индеанку. — Есть у меня сестра, но друга нет. Юдифь меня любит, и я люблю Юдифь. Это очень естественно. Но мне хотелось бы иметь приятельницу. Я от всей души готова быть твоим другом, потому что мне нравится твой голос, твоя улыбка, и я люблю твой образ мыслей во всем, кроме того, что ты сказала насчет скальпов.
— Перестанем толковать о скальпах, — возразила Вахта. — Ты белая, а я красная, вот почему и не надо говорить о скальпах. Зверобой и Чингачгук великие друзья, хотя кожа на их теле различных цветов. Подружимся и мы. Как твое имя, хорошенькая бледнолицая?
— Гэтти.
— Гэтти? Зови меня Вахтой. У тебя есть еще и брат, кроме отца?
— Нет, Вахта. Был когда-то брат, но он умер давным-давно, и его похоронили в озере возле моей матери.
— Вот что! Так брата-то и нет у тебя! Ну, зато есть молодой воин, и ты любишь его, как отца, а может-быть, и больше. Не так ли? Красавец он, храбрый парень, воин будет, а?
— Нехорошо любить постороннего мужчину так же, как своего отца, и я стараюсь этого не делать, но я не в силах буду побороть себя, если Генрих Марч часто будет ходить на озеро. Скажу тебе правду, милая Вахта, я умру с горя, когда он узнает о моем чувстве.
— Зачем он не спросит тебя сам? Храбрый на дела, и несмелый на слова; не так ли? Молодой воин должен сам спрашивать молодую девушку. Не первой ей говорить. Этого не водится и у мингов.
Это было высказано с негодованием и с той горячностью, которые проявляет страстная молодая женщина, когда слышит о нарушении прав женщины.
— Спрашивать меня? — вскричала Гэтти с пылкой торопливостью. — Спрашивать, люблю ли я его так же, как своего отца? Ах! Я надеюсь, что он никогда не предложит мне подобного вопроса, иначе я умру от стыда, отвечая искренно на его слова.
— Зачем же умирать? — возразила Вахта с невольной улыбкой. — От этого не умирают. Девушка краснеет, стыдится, робеет и потом чувствует себя счастливее, чем прежде. Молодой воин должен сказать, что он хочет на ней жениться, иначе нельзя ему жить в своем вигваме.
— Генрих Марч никогда не женится на мне, да и никто не может на мне жениться, милая Вахта.
— Как знать то, чего не дано знать! Может, все молодые люди хотели бы твоей руки, и со временем смелый язык скажет напрямик, что чувствует сердце. Отчего, думаешь ты, никто не захочет иметь тебя женой?
— Оттого, что я, как говорят, не в полном уме. Батюшка часто говорит об этом, говорит и Юдифь, особенно, когда сердита; но их речи все не то, что слова моей матери. Покойная матушка всего один раз высказала мне эту горькую правду, и потом она долго плакала, как-будто ее сердце надорвалось от тоски. Я верю моей матери.
Вахта, не говоря ни слова, бросила проницательный взгляд на свою подругу, и печальная истина вдруг поразила ее ум. Сожаление, почтительность и нежность, очевидно, боролись в ее сердце. Скоро она встала и предложила проводить свою подругу в неприятельский стан.
Гэтти без всякого страха последовала за индеанкой, в надежде немедленно добраться до стана мингов. Одушевленная своими стремлениями, она не сомневалась в успехе своих планов и заранее соображала, что скажет перед главным начальником ирокезов. Это, однако, не мешало ей продолжать разговор с Вахтой.
— Но ты владеешь полным умом, моя милая, — сказала Гэтти, — и я не вижу причины, почему Великий Змей не может на тебе жениться.
— Вахта в плену, и у мингов чуткие уши. В их присутствии не говори о Чингачгуке! Обещаешь ты это, добрая Гэтти?
— Я знаю, что Зверобой и Чингачгук хотят тебя отнять у ирокезов, и тебе хочется, чтоб я не открыла им этой тайны.
— Как! Ты это знаешь? — торопливо спросила Вахта, раздосадованная тем, что ее подруга не совершенно лишена здравого смысла. — Почему ты это знаешь? Говори только о своем отце и Генрихе Марче. Минги поймут это, но других вещей они не понимают. Обещайся мне не говорить о том, чего ты не понимаешь.
— Но я понимаю, Вахта, и, стало-быть, могу об этом говорить. Зверобой в моем присутствии рассказывал батюшке об этом, и я слышала все, так как мне не говорили, чтоб я ушла. Я знаю также, как Гэрри толковал с батюшкой о своем намерении запастись скальпами в неприятельском стане.
— Нехорошо бледнолицым говорить о волосах и нехорошо молодым девушкам подслушивать разговоры мужчин. Теперь я знаю, ты любишь Вахту, милая Гэтти, а у индейцев чем больше любят, тем меньше говорят.
— У белых совсем не так. Белые говорят преимущественно о тех, кого любят. Не понимаю, почему у красных это наоборот.
— Зверобой потом это растолкует тебе лучше, чем я. Только, поверь, с мингами тебе надо молчать. Если Змей желает видеть Вахту, Гэтти желает видеть Гэрри. Добрая девушка никогда не пересказывает секретов своей подруги.
Гэтти поняла, в чем дело, и обещалась молодой делаварке не делать никаких намеков на Чингачгука.
— Может-быть, ему удастся освободить твоего отца, Гэрри и Вахту, — сказала индеанка тихим голосом, когда они уже почти совсем подошли к ирокезскому стану. — Подумай об этом, Гэтти, и приложи к губам все свои десять пальцев. Не будет никому свободы без Великого Змея.
Нельзя было придумать лучшего средства сдержать болтливость Гэтти, которая теперь окончательно поняла, что все дело зависит от ее скромности. Успокоив себя с этой стороны, Вахта, не теряя времени, прямо пошла в ирокезский стан, где ее держали в плену.
Глава XI
Присутствие женщин в индейском лагере доказывало, что ирокезы, очевидно, еще не «стоят на тропинке войны», как обыкновенно выражаются туземные племена. Здесь была самая незначительная часть племени ирокезов или гуронов, которые охотились и ловили рыбу на английской территории при начале военных действий. Когда курьер возвестил о вспыхнувшей между англичанами и французами войне и когда не оставалось никакого сомнения, что в эту войну будут вовлечены все племена, находившиеся под влиянием враждующих держав, эти, индейцы кочевали на берегах Онеиды, — озера, отстоявшего от их собственных границ миль на пятьдесят. Вместо того, чтобы возвратиться домой по прямой дороге в Канаду, подвергаясь опасности неожиданно наткнуться на отряды английских солдат, они предпочли еще дальше углубиться в непроходимый лес и таким образом сверх всякого ожидания очутились на берегах Глиммергласа.
Единственный огонек, разведенный у корня дуба посреди лагеря, удовлетворял потребностям всего этого отряда, укрывавшегося в ночное время от холода в шалашах из хвороста, прикрытых древесной корой. Так как лагерь находился среди густого леса, то не было никакой возможности охватить одним взглядом его границ, несмотря на то, что шалаши стояли один возле другого. Здесь также не было общего центра или открытого места, куда могли бы собираться обитатели этой жалкой деревни: все было темно, прикрыто, затаено и все притворно, как сами жители. Только дети, бегавшие взад и вперед от одной лачужки к другой, отчасти придавали этому кочевью оживленный вид домашней жизни. Робкие голоса и сдержанный смех нескольких женщин по временам нарушали глубокое спокойствие мрачного леса. Мужчины ели, спали, осматривали свои ружья и разговаривали очень мало, притом всегда вдали от своих жен.
