Ферма Уика
Мы шагаем обратно через луг, не говоря ни слова. Слышно, как тяжело, дуэтом дышат Ленни и Винс. Винси несет банку с прахом. Он держит ее очень крепко и бережно. Как будто мы очутились на этом лугу из-за того, что банка выскочила и драпанула от нас, а нам пришлось бежать и ее ловить. Как будто банка виновата. Но мы-то знаем, что это не так, что все наоборот. Виноваты только мы сами. Затеяли драку над прахом покойного. А банка в руках у Винса точно качает головой, укоряя нас, словно Джек подглядывает за нами изнутри и вздыхает насчет того, что какая-то его часть разбросана по лугу и теперь ее топчут овцы. Да, не ожидал я от вас этого, никак не ожидал.
Ветер хлещет нас по спине, а когда мы подходим к калитке, нас щедро окатывает ливень. Мы успеваем забраться обратно в машину как раз вовремя, а то вымокли бы до нитки. Садимся на свои старые места. Винси отдает банку мне – я вижу, как он морщится, залезая на шоферское место, – потом озирается в поисках чего-нибудь, чем можно вытереть пятна на рукаве и брюках, но ничего не находит и бросает это дело, и мы все сидим какое-то время молча, с выключенным двигателем, а дождь заливает стекла, словно мы на катере в открытом море. Я гляжу на Винси – он смотрит куда-то вдаль, а на заднем сиденье с сипом дышит Ленни. Как будто у нас не обычный автомобиль, а «скорая помощь». Иначе говоря, тот же мясной фургон. Как будто мы все задумались, стоит ли ехать дальше или пора признать свою несостоятельность и повернуть назад. Два отклонения от прямого пути, одна драка, попойка, да еще угодили под дождь.
Потом Винси словно бы встряхивается, включает зажигание и «дворники». Мы видим, как дождь молотит по узкой дороге, а небо серое и разбухшее, но наверху, над вершиной холма, где торчит старая мельница, виден слабый проблеск около купы деревьев – наверное, скоро облака разойдутся.
– Так, – говорит Винси. – Нам надо ехать на Кентербери. Ищите указатели, где сворачивать. А28 и Кентербери. – Он заводит мотор.
– Кентербери? – говорит Ленни. Он перестает пыхтеть. – А чего бы нам и туда не заехать? Собор посмотрели бы заодно.
Он говорит так, будто шутит, но Винс пару секунд сидит молча, глядя на ветровое стекло, не трогая машину с места. Потом отвечает свирепым тоном:
– Как скажешь, Ленни, как скажешь. Почему бы не прогуляться с ним по Кентерберийскому собору?
Я чувствую, как Вик с Ленни переглядываются на заднем сиденье.
Еще один крюк, еще одна дурацкая задержка. Теперь очередь Ленни.
Винс выводит машину на проселок. Он ничего не говорит, но по его лицу я вижу, что он настроен серьезно: он и правда собирается ехать в Кентербери и даже жалеет, что не ему пришла в голову эта идея.
Это будет получше синего «мерседеса».
Вик молчит, точно считает, что и так сегодня наговорил лишнего.
Поэтому говорю я, но словно бы вместо Вика, сжимая в руках мокрую банку:
– Хорошая мысль, Ленни. Хорошо придумано. Он это оценил бы.
Рэй
Он смотрит на меня прямо и строго, так прямо и строго, что мое лицо по сравнению с его, наверное, кажется дрожащим, как кисель. Я думаю: ты должен сидеть неподвижно, позируя для своего последнего портрета, не шевелиться, не прикидываться, ничего не прятать. Потом он говорит, точно видит, что творится у меня в голове, какой вопрос я хочу задать: «Некоторые ударяются в панику, Рэйси. Главное, не паникуй».
Так говорили у нас на войне. Первая заповедь солдата: не паникуй. Хотя я никогда не понимал, как можно отдать такой приказ, нельзя же приказать человеку не верить, что огонь его обожжет. Однако Джек успешно применял эту заповедь на практике. Как, например, под Соллумом, когда мы ввязались в бой и на том месте, где секунду назад был лейтенант Крофорд, вдруг оказалось только кровавое месиво, и следующий по рангу вопил: «Что мне делать? Что делать?», и Джек ответил ему: «Принимать командование, сэр, вот что. А если вы его не примете, это сделаю я». И я подумал: слава Богу, что мне не надо принимать командование, меня вполне устраивает, когда другие командуют мной.
По-моему, он и сейчас делает то же самое – принимает командование, берет власть над собой.
«С этим не так просто сладить, Джек», – говорю я, словно не понимаю, что с ним на самом деле, словно это всего лишь очередное испытание, из которого можно выйти целым и невредимым.
«Эми придется труднее, – говорит он. И смотрит на меня в упор. – Если у тебя будет выбор, Рэйси, если это будет от тебя зависеть, уходи первым. Жить дальше – вот что трудно. А помирать как раз легко».
«Ну, мне-то выбирать не придется, верно? – говорю я. – Да и никто таких вещей не выбирает. Тем более если он один».
Он смотрит на меня.
«Насчет этого не загадывай. Но все равно, я счастливчик, что уйду первым».
«Эй, погоди, Счастливчик-то у нас я».
Он не улыбается, это не похоже на старую шутку. Я не счастливчик, Счастливчик у нас ты. Он смотрит на меня. У него такой взгляд, точно он все видит, такое лицо, что на него нельзя не смотреть. Я думаю: он был передо мной много лет, но теперь я по-настоящему вижу его. Не Джека Доддса – классного мясника из Бермондси, не Джека – завсегдатая нашей «Кареты». Даже не Большого Джека, Грозу Пустыни, или моего друга-приятеля из Каирского Верблюжьего корпуса. Я вижу самого человека, его собственного, личного Джека Доддса, который принял командование.
«Эми будет труднее, – говорит он. – Кому-то надо о ней позаботиться».
«Она придет с минуты на минуту, – говорю я. – Вместе с Винсом».
«Я не очень-то много оставляю ей на жизнь».
Я смотрю на то, что у него есть. Кровать да тумбочка рядом. Пожалуй, теперь у него осталось примерно столько же, сколько всегда было у Джун.
«Если я могу чем-то помочь, Джек...» – говорю я.
Его худая рука лежит на одеяле, в ней ничего нет, и я вижу, как его пальцы слегка сгибаются. Потом он закрывает глаза. Вернее, его веки сами скатываются вниз, как шторки, как глаза у той куклы, которую я когда-то подарил Сью на Рождество. На секунду мне кажется... Не паникуй, не паникуй. Во всяком случае; легкие у него работают. Опухоль вокруг шрама, оставшегося после операции, чуть поднимается и опускается.
Я гляжу на его лицо, на руку, лежащую поверх одеяла. И думаю: каждый занимает какое-то пространство, и никто не может туда ступить, а в один прекрасный день оно освобождается. Это вопрос территории.
Он открывает глаза. Можно подумать, что он обманывал меня и все время подглядывал из-под ресниц, чтобы узнать, не становлюсь ли я другим, когда на меня не смотрят. Но веки поднимаются медленно. Сначала видны только белки, потом все глаза целиком.
«Еще не ушел, Счастливчик? – говорит он. – Да, кое-чем ты и вправду можешь помочь. Как по-твоему, счастье тебе еще не изменило?»
Винс
Пока он еще лежит там, с маской на лице и дополнительными трубками, в маленькой палате, куда их вывозят после операции, чтобы понаблюдать первое время, и до сих пор ничего не знает, потому что не успел даже толком проснуться, находится в сладком неведении. Не знает, что он неоперабелен. И этот тип Стрикленд говорит мне, что все заняло только десять минут, вскрыли и зашили обратно – он называет это каким-то специальным словом, длинным и необычным, чем-то вроде трамтамтам-содомии. Он словно доволен, что так быстро отделался. Вместо того чтобы объяснить все коротко и ясно, он предоставляет мне додумывать самому. И я делаю вывод: ведь раньше он говорил мне, что, если они смогут что-нибудь сделать, это будет двухчасовая работа. Неоперабелен – так он это называет. Неоперабелен.
И я смотрю через коридор, сквозь стеклянную перегородку туда, где лежит Джек, первый справа, и думаю: он неоперабелен, его нельзя оперировать. Он еще здесь, но уже на обочине дороги, сошел с дистанции. И это чувство вдруг перекидывается на все вокруг. Точно и я тоже очутился в таком месте, где все замерло, а остальные люди и вещи проносятся мимо, как машины по скоростному шоссе.
«Миссис Доддс здесь?» – спрашивает он. «Да, она пошла выпить чашку чаю, – говорю я. – С моей женой». Тогда он кидает взгляд на свои часы и говорит: «Если вы ее позовете, я переговорю с ней сейчас же, пока я тут. Найдем тихий уголок. Да вот хотя бы в ординаторской». И я думаю: ах ты дерьмо. Потому что мои переживания его не интересуют – может, он думает, что для меня это неважно, или просто не берет меня в расчет, разве что в качестве мальчишки-посыльного, и мне хочется ударить его, врезать как следует по этой рябой четырехглазой физиономии. Но я говорю: «Сейчас позову». А он уже отворачивается, не дожидаясь моего согласия, потому что какой-то младший докторишка сует ему стопку бумаг. Он бросает мне: «Я буду здесь». Подталкивает пальцем очки и оделяет меня скупой, вежливой полуулыбкой.
Я отправляюсь искать Эми и Мэнди. Но у меня такое ощущение, точно я никуда не иду, а коридоры и вертящиеся двери сами двигаются мимо меня, как в одном из старых игральных автоматов, где ты сидишь за рулем, а на тебя бежит лента дороги и кажется, что ты куда-то едешь, хотя это всего-навсего обман зрения.
