Но если теперь он и вправду хочет отвалить в кусты, если он думает, что может вышвырнуть ее на улицу, другая тачка – другая грелка, пусть подумает хорошенько. Пусть не рассчитывает, что спрячется в своем шикарном доме, потому что я приду и вышибу дверь. А после вышибу ему мозги. И черт с ним со всем, мне наплевать, что он не купит этот «мерс», не говоря уж о тысяче сверху. Ведь что она, тысяча: дунул – и нету, как вот Джек сейчас. Но Кэт моя живая дочь, моя кровь. Она тоже Доддс. И на похороны Джека она пришла в таком черном костюмчике, что глаз не оторвать, – небось влетел ему в полштуки, не меньше. Так что я рядом с ней, прямо скажем, хиловато выглядел. Даже не по себе было.
Рэй
Она ездила повидаться с Джун дважды в неделю. По понедельникам и четвергам, аккуратно, как часы. И до сих пор ездит. Все это произошло, когда я словчил и начал работать только по три дня в неделю, с понедельника до среды, на два дня меньше, а денег меньше всего на четверть, с учетом прибавки. Хеннесси сказал мне: «Тебя скоро повысят, я-то уж знаю, – и приложил палец к губам. – Главное, будь паинькой, пока не сдашь годовой отчет». Я так думаю, он жалел меня из-за Кэрол, вот и ввернул где надо словцо, напомнил начальству, что я еще здесь работаю. «Меня спроси, так давно пора, – сказал он. – Тебе уже сколько?» – «Сорок пять», – ответил я. Но меня не интересовало повышение, я не хотел двигаться дальше по служебной лесенке. Наоборот. И я сказал: «Они могли бы меня по-другому премировать. Меньше рабочего времени за меньшие деньги – вот что мне надо, а в начальники я не рвусь».
В этом был резон, раз уж я один остался. Точнее, вдвоем с фургоном.
И потом, мне все чаще улыбалась удача, я становился по-настоящему ушлым малым, оправдывал свое прозвище. По крайней мере, лошадки меня любили, если не кто другой.
И почему бы человеку, которому не о ком заботиться, кроме себя, не устроить жизнь по своему вкусу? С понедельника по среду в конторе, с четверга по субботу на скачках или в дороге.
Наша крыша – небо голубое...
А потерю в зарплате более или менее восполняли коняшки, иногда даже с лихвой. Занятия-то, в общем, родственные, игра на случайностях. Что страховка, что скачки.
«Какие, по-твоему, шансы у Гудвуда?» – говорил Хеннесси.
Так вот, значит, Эми ездила к Джун по четвергам, а я тем временем колесил по стране в погоне за счастьем. И мне пришла в голову мысль – я долго ее обдумывал, прежде чем высказать, долго вертел и так и сяк, но потом все же собрался с духом и выложил. «Эми, – сказал я, – в этот четверг я никуда не поеду. Один раз лошади и без меня побегают. А тебе уж больно далеко тащиться на старом автобусе. Давай я отвезу тебя к Джун в своем фургоне». И она ответила: «Хорошо, Рэй», и мы отправились.
То ли во второй, то ли в третий такой четверг, когда мы ездили вместе, я сказал ей: «Слушай, а ведь я познакомился с тобой в тот же день, что и с Джеком». Она поглядела на меня, озадаченная, и сказала: «В пустыне, что ли?» – «Ну да, в пустыне, – ответил я. – В Египте». Она и нахмурилась, и усмехнулась одновременно. Тогда я сказал: «Я видел тебя на фотографии», – и мой голос прозвучал не так, как мне хотелось – словно я просто играю в игру, отвечаю на загадку, – он прозвучал по-другому, как будто я говорю серьезно. Я никогда не был докой по женской части.
Она поглядела на меня, спокойно и пристально, мягко и проницательно в одно и то же время, и тут я понял, что она знала или, во всяком случае, подозревала это с давних пор. Насчет моего отношения к ней. Несмотря на Кэрол, несмотря на Сью, несмотря на то, что она уже досталась Джеку, несмотря на то, что ее красота почти ушла. Но ведь и в этом есть своя прелесть, я так считаю, в увядающей красоте, – все зависит от твоего вкуса. И потом, не так уж она постарела. Несмотря на то что они с Джеком много лет катились и катились по одной колее, как будто их посадили в вагончик, пристегнули ремнями да и пустили по кругу без остановок. Но я думаю, тут мы все одинаковы. Пока не спихнут, с рельсов не сойдем.
Я всегда к ней так относился.
Наверное, мне сыграло на руку то, что Сью и Кэрол меня бросили, одна за другой, потому что Эми, кажется, меня пожалела. Не так, как жалел Хеннесси. Может быть, она всегда меня жалела, и если все это было только жалостью и ничем другим, мне, в общем-то, тоже не стоит сетовать на судьбу.
Добираться туда было сложно. Она ехала на 188-м до Элефант [16], потом садилась на 44-й, а иногда и в Тутинге приходилось пересаживаться. Больница была недалеко от Эпсома. Так что времени на разговоры у нас хватало, хотя дорогу я уже знал, ездил по ней и раньше. Но после ее посещения мы все равно немного задерживались, просто сидели в фургоне или на одной из тамошних лавочек, если погода позволяла. Она сказала, что Джек и не видел никогда Джун, если не считать первого раза. Никогда не приезжал к ней за город. Вообще-то я об этом догадывался, только уверен не был. Думал, может, он все-таки разок съездил или у него свой, особый режим таких посещений, просто он не любит об этом говорить. Ан нет – не ездил. И тут он, конечно, неправ, сказала она, что знать не хочет собственную дочь. Правда, она понимает, что и сама неправа, это она тоже сказала: ее ошибка, наоборот, в том, что она так и ездит сюда по два раза в неделю, уж сколько лет, и толку от этого никакого, но перестать она не может, мать есть мать. И если бы он приезжал сюда сам хоть изредка, это могло бы поправить положение, она могла бы пропускать те дни, в которые ездил бы он, и они с ним не стали бы такими, как сейчас, не тянули бы за разные концы одной веревки. Но теперь уж ничего не попишешь.
Она сказала, что выбрала ее, а не его. Это факт, куда тут денешься. И она это знала, и он тоже.
Я сказал, что это был трудный выбор, или попытался сказать, потому что найти слова было непросто: выбрать ту, которая не знает, кто она, и может, никогда не узнает, а не того, кто здоров и в своем уме и, между прочим, ее муж лет уже этак тридцать. А она посмотрела на меня, спокойно и задумчиво, как будто зря я вообще открывал рот, и я подумал: ну вот, запорол дело.
«По-твоему, Джек знает, кто он?» – спросила она.
«Уж если он не знает, тогда кому ж еще», – ответил я.
Тут она улыбнулась, даже засмеялась еле слышно. «Он не такой уж силач, знаешь ли, в некоторых отношениях. Совсем не такой силач».
«Он протащил меня через войну», – ответил я. Но не добавил, хотя собирался и чуть было не сказал: «И ты тоже».
***
Когда она уходила в больницу, я или торчал на автостоянке, или слонялся по территории. Там были лужайки и дорожки, по которым бродили пациенты. На вид ничего особенного. Вполне можно было спутать с нормальными.
Когда я смотрел, как она идет по стоянке и заходит внутрь, я всегда думал, что она выглядит такой же одинокой, как я, и у меня начинало сосать в груди. Но мне не приходило в голову, по крайней мере сначала, что я могу пойти с ней к Джун, сделать то, чего Джек никогда не делал, и это может все решить. Наверное, этого она и ждала от меня с самой первой поездки. Мне казалось, что не стоит туда лезть, я не имею права, мое дело только привезти ее. А может быть, я просто боялся. Но на третий или четвертый четверг я сказал: «Ничего, если я пойду с тобой?» И она ответила: «Конечно, пойдем».
Не знаю, как вы относитесь к таким вещам, к таким зрелищам. Не знаю, что вы сказали бы о женщине, которой нет еще и тридцати, с телом как у любой другой женщины, мягким и складным, – если не обращать внимания на больничную одежду и на все остальное, его можно было бы даже назвать красивым, – но с разбухшей головой и слюнявым лицом, которое может любить только мать. Не знаю, что вы сказали бы о женщине двадцати семи лет, чье имя Джун, но она даже не знает этого, потому что по развитию не дошла и до уровня двухлетнего ребенка. Наверное, сказали бы, что жизнь не бывает настолько несправедливой, чтобы обойтись с вами несправедливее всех, и что если вы не способны к переменам, то кто-то способен к ним еще меньше вашего – хотя бы люди, которые навсегда остались по ту сторону.
Но одно я понял в тот четверг, когда сидел там, ничего не говоря, просто сидел, как сама Джун, под взглядом нянечки, гадающей, откуда я такой взялся: я понял, что Эми ездит сюда дважды в неделю вот уже целых двадцать два года не потому, что считает это своим долгом, который надо выполнять, или привыкла к этому и не может бросить, по ее собственным словам. Она не переставала ездить сюда, потому что надеялась, что в один прекрасный день Джун вдруг узнает ее, что она вдруг заговорит. Я догадался об этом, просто глядя на нее, на Эми. А одного взгляда на Джун было довольно, чтобы понять, что этого никогда не случится и все безнадежно неправильно. Неправильно, что Эми ездила сюда все эти годы и что Джун вообще родилась такой, коли уж на то пошло, – так же неправильно, как то, что есть мать сорока шести лет, еще красивая, и ее дочь, которая никогда не была красивой. Но из двух несправедливостей одной справедливости не слепишь.
