- Мы зашли гораздо далее, нежели думали, - сказал он графу, - или, может быть, шли очень медленно; уже совсем ночь, а мы еще от дому не близко. Жаль, что моя Жучка захворала, без нее ночью ходить в лесу не люблю; она не боится никакого зверя, а эти обе молоды, даром что велики: когда с Жучкой, то ничего не трусят, а как одни, так и с оглядкой из-за них идешь.
Громкое "Ау!" оглушило путешественников при сих словах с подлесной стороны, как обыкновенно называл Антон пространство к Смоленску. Граф почти остановился от изумления, казалось, как бы на ухо крикнул кто-то. Антон перекрестился, но не оказал ни малейшего удивления.
- Скажи, пожалуйста, - начал граф, - что это такое? Зверь или птица?
Треск, раздавшийся сзади, довольно в близком расстоянии, помешал Антону отвечать; он остановился; ободрил собак криком и спустил на руку ружье. Умные животные бросились назад, не подавая голосу, и скоро воротились.
- Это не зверь был, - сказал Антон, - верно, какое-нибудь старое дерево отжило век свой и упало; так и с нами некогда будет. Пойдемте же, Борис Борисович, бог милостив, скоро и до дому дойдем: слышите, грунт стал под ногами тверже; здесь начинается горная часть острова, что примыкает к огородам. Вы, помнится, спросили меня давеча, зверь или птица крикнула "Ау!"?
- Да, - сказал Обоянский, - я никогда не слыхал такого резкого голоса, и столь похожего на человеческий.
- На это я не сумею отвечать, - продолжал Антон, - мне не случалось днем подкараулить этого крику; иногда и раздастся, да в такой дали, что не увидишь, кто крикнул, а ночью часто кричит, иногда над самым ухом. Сперва меня пугало это очень; признаюсь, что готов уже был и за нечистого духа почесть этого крикуна, да отец Филипп поспорил против того. "Бояться нечего, - сказал он, а ежели испугаешься, то сотвори крестное знамение, и только". Слава богу, с тех пор как рукой сняло: услышу, перекрещусь - и сердце не дрогнет.
Разговаривая таким образом о различных лесных с ним приключениях, в продолжение стольких лет пустынной жизни бывших, Антон обрадовал наконец своего сотоварища, сказав, что уже приближаются к огородам. Скоро раздался крик домашнего медведя, и вместе с сим блеснули огни в окнах уединенного жилища Антонова.
Усталые и промокшие путешественники отправились прямо на половину к хозяину, чтоб переменить платье; в минуту усердный Иван расстегнул дорожную котомку и начал наряжать своего господина; Синий Человек хлопотал в другом углу; и прежде, нежели граф успел переодеться, веселая Маша три раза прибегала торопить его пожаловать к чаю, на другую половину.
Комната Мирославцевых была ясно освещена; пылающий камин нагрел воздух; вблизи его приготовлены были креслы для усталого старца, а посреди комнаты собран чай, который наливать готовилась София.
- Мы начинали опасаться уже за вас, - сказала мать навстречу входящему гостю, - такой темный и ненастный вечер застал вас в диком, непроходимом лесу.
- Этот вечер, сударыня, - отвечал Обоянский голосом торжественным, потирая в теплом воздухе охолодевшие от стужи руки, - этот вечер мне будет памятен надолго: он успокоил меня насчет положения здешнего места. Я действительно нашел его в высочайшей степени безопасным. Теперь оставлю вас несравненно с большим для себя спокойствием и совершенно узнал дорогу к вам: кажется, и ночью не ошибусь; я заметил очень хорошо место, на котором поставлен передовой караул ваш; а оттуда невидимки-часовые доведут меня сюда и ощупью.
Между тем как мать, усадив графа, слушала рассказы его об острове Антона, дочь, придвинув к камину свой рабочий столик, поставила на него стакан чаю, скорее нежели граф успел опомниться.
- Между нами не должно быть церемоний, - смеючись сказала она вставшему с поклоном старцу, - можно ли быть так внимательну к услугам своей дочери. Прошу вас не мешать моим хозяйственным распоряжениям: не замечайте их.
Длинная фигура Антона, отворившая дверь с поклоном в пояс, обратила на себя внимание дам.
- А! Мой Синий рыцарь, - воскликнула Софья, - ты сегодня будешь пить у меня чай; поди сюда к столу.
Шумно и весело распространялся граф насчет безопасности лесного жилища. Чувство самодовольствия блестело на худощавом лицо Антона; Мирославцева слушала внимательно велеречивые его доводы о невозможности неприятелям отыскать их в такой глуши и ласково улыбалась своему верному служителю, которого любила всегда и который в столь непредвиденной беде, как французское нашествие, доказал всю меру своей привязанности к ее дому и тем внушил к себе новое чувство - уважение.
Софья не принимала участия в беседе; едва заметив, что разговор оживился занимательностию рассказов графа и суждениями Антона, она перестала принуждать себя, ибо не опасалась уже быть преследуема вниманием. Глаза ее потеряли ту напряженную выразительность, которую она вынуждала: в них погасло всякое участие к окружающему. Бессмысленно обращались они с предмета на предмет; заметно было, что скорбная душа ее тоскует и рвется в уединение; изредка сильные, деятельные мысли пробегали по младому ее челу и загорались в глазах, но явление исчезало, как исчезают на воде следы вихря, откуда-то и куда-то промчавшегося. Безжизненное спокойствие улегалось опять.
При всем том, что разговор был довольно занимателен, беспокойство Софии не укрылось от Обоянского. Он стал рассеян, неохотно вдавался в новые суждения, и мало-помалу беседа умолкла. Софья заметила это не прежде, как Антон понес две свечи в ее комнату.
- Что это? - спросила она.
- Позволь мне, - отвечала мать, - окончить в твоей спальне начатое письмо, которое завтра же должно отослать, а ты займи нашего друга; вспомни, что он завтра оставляет нас. - С сими словами она вышла из комнаты.
- Да, сударыня, - сказал граф, которого лицо в минуту оживилось, - завтра я надеюсь посетить ваш Семипалатский дом: не имеете ли что приказать мне.
- Я чувствую к вам такую доверенность, - отвечала Софья, заметно смешавшись, - что хотела бы многое сказать вам.
- Вы не обманетесь во мне, мой юный, прекрасный друг; поручите мне все: на вашем сердце есть многое... поручите мне все!
Софья сметалась еще более; румянец покрыл ее щеки; она хотела что-то отвечать и не находила слов.
- Позвольте же мне самому предупредить вас, - сказал Обоянский, - я сам буду отдавать себе ваши поручения.
- Говорите, - сказала Софья вполголоса, устремив глаза в землю, - я буду слушать вас.
- Человек, который жил и мыслил, - начал граф, - человек, который глазами наблюдателя глядел на жизнь, дожив до старости, разгадал уже многое. Многое представляется уже ему без оболочки: не тем, чем кажется, но чем действительно есть. После этого взгляните на седую мою голову и скажите: мог ли я не проникнуть вашего сердца?
Софья, не подымая глаз, рассеянно гладила ручку кресел, на которой лежал у ней локоть.
- Вы мне не отвечаете?
- Продолжайте, - сказала она, оставаясь в том же положении... лицо ее пылало.
- Да, я угадал ваше сердце. Я обещаю вам употребить все, что во власти состоит человека, чтоб успокоить вас; и не изменю вашей тайне... Положитесь в этом на друга, вас полюбившего, как родную дочь свою.
- Нет, - сказала Софья, подняв на него глаза, наполненные слез, и протянув к нему руку, - нет, я не могу не доверить себя вам, мой добрый друг. Вы так много умели внушить к себе почтения и дружества, так много были внимательны ко мне, что неблагодарно было бы таить от вас состояние моей души... Да!.. Вы меня поняли!.. Этого ответа для вас довольно. Я поручаю вам судьбу моей жизни, уже обреченной на скорби, и умоляю вас отвести сей новый удар, если это будет возможно!
Обоянский был тронут до глубины души. Слезы блеснули и на его глазах.
- Благодарю вас, - сказал он голосом торжественным, - за этот знак вашего дружества... Я не забуду его до гроба. Но - откровенность должна быть полная.
- Да! - отвечала София. - Слушайте: этот благородный, полный достоинств человек просил руки моей... На небе бог и на земле дружба знают, что я люблю его... Однако же я должна была отказать ему. Тайна, и не моя, мне случайно открытая, положила вечную преграду нашему союзу... ни он, и никто, или почти никто, не знают ее; но я дала ему руку на союз дружбы до гроба и право дружества освящает участие, мною принимаемое в нем. Вот мои к нему отношения... Вот все, что я желала сказать вам.
Софья замолчала; граф сидел задумчиво, старое чело его покрылось морщинами, глаза сделались мрачны. Он заметно усиливался преодолеть себя.
- Бог, - сказал он наконец, - один только бог непременен - предположения смертных обманчивы; их истины суть истины относительные: передвиньте светильник, и все тени переменятся.
- Нет, - прервала его София, - истины, предлагаемые нам честию, не могут быть относительными. Можно пренебречь ими, но для сего должно прежде пренебречь себя.
Граф встал, дух его, казалось, был взволнован; он прошел несколько раз по комнате взад и вперед и остановился пред Софьей.
