- Бог, - сказал он наконец, - один только бог непременен - предположения смертных обманчивы; их истины суть истины относительные: передвиньте светильник, и все тени переменятся.
- Нет, - прервала его София, - истины, предлагаемые нам честию, не могут быть относительными. Можно пренебречь ими, но для сего должно прежде пренебречь себя.
Граф встал, дух его, казалось, был взволнован; он прошел несколько раз по комнате взад и вперед и остановился пред Софьей.
- Причина, заставляющая вас так действовать, - сказал он, - должна быть благородна... но страшитесь упорствовать в мысли, что бог не властен в будущем: вы этим посягали бы на права его... Скажите мне искренно, до какой степени торжественности простирается обет ваш не принадлежать Богуславу?
- Не разрушайте моего спокойствия, - отвечала Софья, - мое сердце привыкает уже к мысли, что сделанное невозвратно... но сердце слабо! Оно готово присвоить себе и малейшую надежду, которую столь тяжело после исторгать. Я сказала вам, что дело чести противиться союзу моему с Богуславом; я отказала ему и дала слово отцу его, что не буду женой его сына.
- Это еще ничего, - проворчал рассеянно Обоянский, Софья почти не слыхала сказанного.
Обоюдное молчание продолжалось несколько минут. Граф ходил из угла в угол; Софья сидела задумчиво, опустив глаза.
- Заклинаю вас именем всемогущего бога, - сказал Обоянский, голосом встревоженным и сильным, - не произносить клятвы, которая могла бы вас вечно разлучить с человеком любимым. Предоставьте все будущему; будьте тверды в деле чести - это свойство благородной души, но не клянитесь.
- Я не клялась, - отвечала Софья, - но я готова бы дать клятву, чтоб успокоить сердце.
- Я прокляну себя в глазах ваших, - загремел вспыхнувший старец, - если вы не обещаете мне теперь же не делать этого... Отвечайте мне!
Софья изумилась. Она подняла на него глаза свои и его встревоженный вид испугал ее.
- Нет, - поспешно сказала она, - успокойтесь: я даю вам слово не произносить этой клятвы... Друг мой, как ваше участие меня трогает. Как я счастлива в эту минуту: позвольте мне обнять вас. - Она встала. Обоянский заключил ее в объятия; слезы катились по его лицу.
- Дочь моя, - восклицал он, - милая дочь моя, ужелв небо без милости к лучшему созданию своему. - Софья плакала на груди старца; давно уже не было облегчено так ее сердце, никогда еще голос дружества так убедительно не трогал ее и таким сладким утешением не наполнялась душа.
- Ну! Кончено теперь, - сказал Обоянский, - мы заключили союз на вечную дружбу. Доверьтесь мне. Каждое мое посещение принесет вам весть о вашем друге, и, надеюсь на бога, радостную.
Софья улыбнулась сомнительно и со вздохом пожала ему руку.
- Молитесь, - сказал граф, - молитва сердца невинного доходит до неба.
Приход матери окончил дружескую беседу; ее глаза были, казалось, заплаканы так же, как и у дочери, - она не могла не слышать разговора или, по крайней мере, не знать о предмете его. Тихая задумчивость видна была во всех чертах ее, еще прекрасного, лица; она подала руку Обоянскому и с чувством благодарила его за счастливые минуты, которыми обязана знакомству с ним. Вечер продолжался далеко за полночь, и когда Обоянский, простясь с друзьями, возвратился в свою комнату, то уже начинало светать.
XXI
Село Семипалатское, примыкая надворными крестьянскими постройками к опушке леса и отделяясь от оного болотистою низменностию, возвышается на гористой поверхности к северо-востоку и занимает узкий и длинный хребет между болотом и пространною долиною, за которой уже простираются поля и сонные покосы поселян. От дому Мирославцевых, замыкающего западный край села, начинается улица, идущая вдоль оного к востоку, по направлению горной возвышенности. Около двухсот дворов тесною, дружественною семьею, по старому обычаю построенных, живописно выказывались с малой Дорогобужской дороги длинною зубчатою полосою, снизу, по косогору, опушенною зеленеющими кустарниками, а сзади обойденною неприступной пустыней леса, гордо возвышающегося издали над остроконечными кровлями домов.
При спуске в долину, вдоль горного хребта, пробегает довольно глубокий ручей, отделяющий поля от огородов; а вправо, за лугами, синеет лесистая даль, простирающаяся к Дорогобужу и влево от сего города. Семипалатское, принадлежа в настоящее время многим хозяевам, большею частию мелкопоместным, хотя не было уже в таком цветущем состоянии, как под владением Мирославцева, однако ж, по местному положению, не могло быть разорено: крестьяне были богаты доброю землею, щедро наделявшею их хорошими урожаями хлеба и прекрасным сеном; у них было изобилие в лесе, избыток в дровах и все угодья, для счастливого деревенского житья потребные.
Ужасная весть, что французы пируют уже в наших границах, и вслед за сим показавшаяся на всех дорогах наша отступающая армия выгнали мирные семьи поселян из их дымных, но счастливых жилищ. Простому сердцу не понятна новая, филантропическая логика войны: враг царя, человек, несущий смерть нашим детям, наполняющим ряды защитников оскорбляемой родины, по прямому понятию кажется злодеем, которому доверять безрассудно. Русские кинулись в глушь своих необъятных лесов и произнесли клятву безусловной, безыскусственной, сродной природе человеческой вражды... грозную клятву, грозно исполненную. Под кровлей их недосягаемых убежищ вспыхнули кровавые алтари народной Немезиды, и безобразными жертвами ее осквернилась святая земля русская.
Французский отряд, занявший Семипалатское, не нашел там ни одного живого существа; свежие следы побега хозяев видны были в каждой оставленной ими хижине; зрелище новое, достойное просвещенных варваров-гостей и дикарей-патриотов, их угощающих, представилось глазам. Еще не успели простыть печи, накормившие последним обедом, еще на пороге мокрый, широкий след крестьянской обуви не совсем высох - но все было пусто; кое-где валялась забытая или беспокоившая тягостию домашняя утварь, кое-где висела колыбель, из которой успели выхватить только младенца; по столам и лавкам расхаживало, изумленное тишиною хижин, усатое войско тараканов, смирных крестьянских постояльцев; отворенные настежь и двери и ворота, и пустота хижин - все соединилось вместе порадовать пришельцов просторными квартирами и привольем стоянки.
С проклятиями и угрозами, неслыханными в благочестивом быту поселян и никем из них не услышанными, французы кинулись осматривать новые свои жилища и едва к вечеру уже удостоверились, что должны довольствоваться собственным провиантом, не надеясь на хозяйскую хлеб-соль. Ночь прошла спокойно, ибо крестьянам не до того было еще, чтоб осмелиться тревожить постояльцев; каждый семьянин почитал себя счастливым, что успел выбраться из оставленного на произвол врагов селения, и единственно тем был занят, чтоб устроить себе убежище, до которого бы не добрались они.
В доме Мирославцевых остановился начальник отряда - майор барон Беценваль, заслуженный ветеран, который тотчас распорядился к доставлению команде своей продовольствия и учредил порядок в селе: в каменном пустом доме поместились четыре офицера, принадлежавшие к отряду.
На четвертый день, с восходом солнца, показался тянущийся по дороге от Смоленска обоз, везущий раненых, коих назначено было поместить в селе Семипалатском; сопровождающую их команду уланов встретившие на дороге квартирьеры своротили влево, через проселок; для них занята была маленькая деревушка, верстах в пяти от села, на опушке леса, выше по ручью лежащая.
Раненые приняты были в устроенный уже наскоро, в нескольких крестьянских домах, лазарет; строгий майор под личным своим надзором разместил и больных и чиновников и ввечеру отдал приказ, коим воспрещалось команде отлучаться от своих мест и возлагалась на честь офицеров неприкосновенность имущества крестьянского и помещичьего и целость жилищ. Прошли две недели, и старый воин вполне доволен был порядком своего отряда.
Барон Беценваль был человек высокого росту и крепкого сложения; в черных, низко обстриженных волосах его белелись седины; большие живые глаза его выражали силу души, пламенной и благородной; лицо его, сожженное испанским солнцем, на котором он пекся несколько сряду лет, было какого-то оливкового цвета; суровые, но спокойные черты его означали человека мужественного и опытного; по всеобщему признанию, он был отменно добр, но замечено, что почти никогда не улыбался; два офицера, неразлучно с ним видимые, были товарищи его десятилетней кочующей жизни и искренние его друзья; с прочими чиновниками он был холоден и важен, но наблюдал величайшую вежливость, даже отдавая им приказания, относящиеся до службы.
Комнаты, занятые им для себя в доме Мирославцевых, были: спальня и кабинет Софьи; в последнем он нашел много книг, оставленных на волю завоевателей. В свободное от службы время он читал их, а по вечерам, усевшись втроем с друзьями своими, составлял каталог, который наконец и был окончен на восьмой день с прибытия. Заглавия русских книг они не могли разбирать, а потому наклеивали на каждой из них сзади ярлычок и написывали тот нумер, под которым по каталогу находились.
