- Моя честь, - говорил барон друзьям своим, - требует, чтоб здесь все было цело и в порядке.
С какой заботливостью наблюдал он за чистотой в новой своей библиотеке и как часто ссорился с товарищами, если кто из них загнет лист читаемой книги или, перевернув, положит ее на стол.
- Беспорядок, - ворчал он, с видом величайшего негодования пощипывая свои длинные усы, что служило обыкновенною приметою его досады. - Невежество, грубость, посягание на чужую собственность... Не довольно ли того, что мы читаем книги без согласия хозяев, должны ли еще портить их! Такого рода стоянка для нас не новость - Испания так же часто угощала нас в пустых домах, но имя майора Беценваля не осталось в списке разбойников.
Ссоры оканчивались не иначе как торжественным сознанием виновного и уверением, что впредь будет осторожнее. Молодежь называла Беценваля мелочным за его такие и подобные тому выходки, но он ни для кого не изменял своим правилам.
- Лучше быть мелочным, нежели безмасштабным, - сказал он друзьям, в веселую минуту над ним подшутившим, - военное право и без того не совсем добросовестно: зачем же еще злоупотреблять и им.
Люди, близкие к Беценвалю, знали, что в характере его не было такой изысканной точности, но что это было принято им, навсегда единожды, политическою мерою; сделавшись известным за начальника взыскательного до мелочи во всяком деле, касающемся чести, он поставил себя на такую ногу, что ему почти не приходилось разбирать своевольств подчиненных. Его прямодушие и вежливость, его испытанное мужество и отличная храбрость в деле, сделавшие имя его известным в армии, и многие раны, вынесенные им и из Германии и из Испании, поставили его выше мелочных претензий щекотливой молодежи, и каждое приказание его почиталось законом.
Известия, ежедневно получаемые Беценвалем, не были благоприятны, ибо не обещали ни малейшего доброжелательства со стороны жителей. Часто пропадали без вести посылаемые с приказаниями люди, часто по ночам загоралось в пустых домах и в задних крестьянских постройках, куда и с огнем никогда никто не ходил. Майор выслушивал донесения об этом с обыкновенным своим присутствием духа и хладнокровием; подтверждал приказания строже смотреть, ловить зажигателей и т.п.
- Для вас это не новое, - говорил он. - Вспомните Испанию: помните ли, как на высотах, близ Барцелоны, в померанцевой роще нашли мы четырех наших гренадеров, повешенных в полном вооружении... Война народная везде одинакова, и я уверился, что жестокими примерами наказания не остановить бедствий, но рискуем умножить их вдесятеро. Надобно бы передать жителям, что здесь есть русские раненые, что, поджигая нас, они могут сжечь своих; но не нахожу средства это исполнить, пока не попадется нам кто-нибудь в руки; я сам привел бы его в лазарет и удостоверил, что не лгу.
Между тем благоприятные вести из армии, по политике Наполеона всегда преувеличенные, доходили исправно до Семипалатского. Граф Линьяр, адъютант генерала, командовавшего в Смоленске, находил возможность удовлетворять любопытству приятеля своего, Беценваля, доставляя ему экземпляр каждого бюллетеня, в Смоленске получаемого.
- Я этим печатным радостям худо верю, - говорил майор, - но они веселят солдат и, следовательно, нужны.
24 августа, около обеда, сидели в кабинете Софии, обращенном в спальню майора Беценваля, которого тут не было, два его друга: они, казалось, не расположены были к разговору; несколько отрывистых слов начинали и пресекали их беседу.
- Знаешь ли что, мой красавец, де Летр, - сказал наконец капитан Лебрюн, плотный, небольшого роста офицер, своему товарищу, стройному, прекрасному мужчине, задумчиво сидевшему подле его, на диване, - я рад за тебя, что мы живем в таком уединении: это сбережет твое сердце; я не помню области, не помню десятидневной стоянки, где б ты не влюбился в какую-нибудь прекрасную неприятельницу. Не правда ль? За недостатком, я думаю, ты мечтаешь теперь о этих двух именах, которые замечал на подписи книг; что из этих Annette и Sophie ты создал уже два идеальные существа, которые очень милы и соприсутствуют тебе... Что же ты молчишь? Смотри, душа моя, не обманись; может быть, это не что иное, как маменька с дочкой; может быть, что и того хуже, это две сестры, старухи...
- Не может быть, - перебил рассеянно другой, - я уверен, что Софья молоденькая девушка, очень миленькая, а другая... Но до другой мне и дела нет, она гораздо старее... Вот видишь, мой милый, как я тебя опытнее, даром что моложе. Открыть ли тебе секрет, как в этом удостовериться? Это очень просто, а ты не сумеешь. Отбери несколько книг с той и другой подписью, всмотрись, и цвет чернил тебя уведомит, что одна писала гораздо прежде другой, то есть, без обиды первой, она по крайней мере десятью годами старее последней.
- Только-то?
- Чего же более? Стало быть, София моложе; а что она мила, умна, в этом уверяет выбор книг... Но мне лень, Лебрюн, замолчи, пожалуйста!
Капитан действительно замолчал; он набил трубку, прошелся раза два по комнате и остановился перед де Летром.
- Я раз только, - начал он, - или, лучше сказать, раз еще только в жизни был влюблен, в Испании, - одна прекрасная, любезная девушка вскружила мне голову, я открылся ей в любви, через ее дядю, у которого старый замок мы накануне только взяли приступом. Красавица велела мне отвечать, тем же путем, что мое открытие в любви принимает за дерзость, которую однако же прощает мне, потому что заметила с первого взгляда, что я не более кто, как солдат.
- Как мила! - проворчал де Летр.
- Смейся, душа моя, - продолжал капитан, - но я и теперь еще вспоминаю эту девушку только по большим праздникам.
- Поздравляю тебя!
- Не с чем, душа моя; это все ведь существенность, а не твоя мечта. Кстати, де Летр: я думаю, что русская девушка должна быть хороша; холодный климат долее сберегает красоту.
- Ты говоришь о красоте как о солдатской амуниции: предпочитаешь всему прочность.
Капитан захохотал и отошел прочь.
- Нет, - сказал он, - я вижу, что с тобой сегодни не разболтаешься; я помню одну бессонную ночь в Мадриде, тогда еще только начинался твой сплин...
Раздавшаяся близ дверей походка майора перебила речь; он вошел торопливо в комнату, не обратив внимания к посетителям, бросил на окно фуражку, расстегнул сюртук и стал ходить взад и вперед большими шагами.
- Что ты, Беценваль, - начал капитан, - ты как будто не рад, что нас увидел.
- Ни рад, ни нет, - отвечал майор, продолжая ходить и потирая себе обеими руками лоб, - мне грустно, я сидел у раненого русского полковника; он худ, очень худ!
- Я его вчера видел, - сказал де Летр, встав с места и подойдя к майору, около полудня он пришел в память и очень страдал.
- Теперь он тоже в памяти; он задавал мне вопросы, на которые так печально отвечать умирающему неприятелю. Я доволен только одним, что обрадовал его известием о прибытии к русской армии генерала Кутузова. С сердечным умилением он взглянул на небо и набожно перекрестился. "Я служил у Кутузова, - сказал он, - я его знаю и люблю его... Слава богу..." - Сказав сие, Беценваль круто поворотился и начал опять ходить; казалось, на больших черных глазах его блеснули слезы.
- Ты расчувствовался, душа моя, - вскричал ле Брюн, - постой, я тебя развеселю.
Он схватил стоявшую на полу в углу комнаты бутылку вина, налил стакан и, подойдя к барону, сказал:
- Выпьем, друг, за здоровье капралика и его непобедимых солдат.
- Пей хоть за черта, - отвечал майор с досадою. - Послушай, ле Брюн, продолжал он, - ты знаешь, за что я тебя люблю, - за твое неподражаемое хладнокровие в схватке; но у тебя нет сердца. Пей сейчас за здоровье русских раненых или ты не друг мне.
- За здоровье русских раненых! - вскричал добродушный ле Брюн, тронутый упреком и огорчением старого своего приятеля, и выпил до дна налитый стакан.
- Ну, мы помирились, - сказал барон, заключив его в своих мужественных объятиях, - осушим же всю бутылку за здоровье их.
- Прекрасно! - вскричал поручик де Летр, обнимая Беценваля, - прекрасно, друг мой!
- Примите же оба мое предложение: выпить этот тост у кровати русского полковника.
- Благородное предложение, - отвечал барон, - и я принимаю его, но мы можем обеспокоить больного; отложим это до первого удобного случая или, по крайней мере, спросим позволения у доктора.
Едва кончил майор сии слова, как в отворяющуюся дверь показалась чья-то седая голова, и в сопровождении дежурного по команде офицера граф Обоянский вошел в комнату.
XXII
Утро 24 августа встретили жители пустынного дома уже без Обоянского. В 11 часов возвратился проводивший гостей своих Антон и принес Мирославцевым прощальный поклон от их нового друга и обещание, еще раз повторенное, что, при первой возможности, он навестит их. День разлуки с добрым и просвещенным старцем прошел у пустынниц печально. Искренность и любезность характера Обоянского и участие, постоянно принимаемое в их положении, сроднило его, так сказать, с их душою. Софья полюбила его как отца; сердце ее охотно овладело мыслию, что само небо послало мудрого старца к ее успокоению. Излив пред ним душу с детской доверенностию, она чувствовала себя как бы облегченною; заповеданная им вера в будущее наполняла ее каким-то тайным упованием, которого рассудок оспорить был не в силах. Все, казалось, соединилось к тому, чтоб питать в ней некоторого рода суеверное почтение к загадочному гостю, в краткий, едва двухнедельный срок так привязавшему к себе все его окружающее; его чудный приход в их необитаемую глушь; опасность, которой подвергался он на каждом шагу и которую, однако же, столь счастливо миновал; ее собственное сходство с его дочерью, наконец, таинственность в отношении к цели его странствования и его столь необыкновенная купцу образованность, - все это вместе представляло ей графа каким-то неизъяснимым существом, достойным быть орудием промысла к совершению непостижимых судеб его.
