Народное мнение, а не цари и самозванцы творят суд истории - вот великая мысль Пушкина в "Борисе Годунове". Мысль, во многом противостоящая главной концепции Карамзина и полемизирующая с ней.
Народное мнение и есть "Клии страшный глас", прозвучавший смертным приговором над Годуновым. Проклятие тяготеет и над его сыном Феодором. И потому боярин Пушкин уверен в победе самозванца Димитрия.
Когда Басманов, командующий войсками Феодора, говорит с усмешкой превосходства боярину Пушкину, что у Димитрия войска "всего-то восемь тысяч", Пушкин отвечает, нимало не смущаясь:
Ошибся ты: и тех не наберешь
Я сам скажу, что войско наше дрянь,
Что казаки лишь только селы грабят,
Что поляки лишь хвастают да пьют,
А русские... да что и говорить...
Перед тобой не стану я лукавить;
Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?
Не войском, нет, не польскою помогой,
А мнением; да! мнением народным.
Борис восстановил против себя это мнение не только убийством царевича Димитрия, но и тем, по Пушкину, что отменил Юрьев день [Формально Юрьев день отменил еще Иван Грозный. - Г. В.], когда крепостные вольны были уйти от своего хозяина. Крестьянин стал теперь полностью бесправным, стал вещью, собственностью землевладельца.
И боярин Пушкин говорит Шуйскому:
...Попробуй самозванец
Им посулить старинный Юрьев день,
Так и пойдет потеха.
Не подумал ли, написав эти строки, поэт Пушкин: что, если сейчас храбрый офицер, командующий войсками, посулит отмену крепостного права и выступит против правительства?
Напомним вновь: трагедия окончена Пушкиным за месяц до восстания на Сенатской площади. Срока восстания он, конечно, не знал. Но то, что восстание назревает, он не мог не чувствовать. Не мог не размышлять он о его удаче или неудаче, будет ли оно поддержано мнением народным?
Будут ли царские генералы с восставшими? Почему бы и нет? Было известно, что генерал Ермолов, адмирал Мордвинов втайне сочувствуют заговорщикам.
И в пьесе Басманов, полководец Годунова, а затем Феодора, склоняется на доводы боярина Пушкина присягнуть, пока не поздно, Самозванцу:
Он прав, он прав; веэде измена зреет
Что делать мне? Ужели буду ждать,
Чтоб и меня бунтовщики связали
И выдали Отрепьеву? Не лучше ль
Предупредить разрыв потока бурный
И самому...
Далекий предок поэта, выведенный в трагедии, безоговорочно на стороне "бунтовщиков", и Годунов бросает по его адресу: "Противен мне род Пушкиных мятежный". К этому роду с гордостью причисляет себя и сам поэт. Сам он сердцем всегда на стороне мятежа, на стороне восставших и во времена былые и в настоящем.
Не случайно вводит поэт в трагедию своих собственных предков. Тут, по верному замечанию Д. Д. Благого, особый расчет: дать возможность читателям услышать собственный голос поэта без какого-либо нарушения исторической правды.
Да, поэт сердцем, как и его предки, всегда на стороне мятежа. А спокойный, трезвый, аналитический взгляд на историю ему говорит, что мятеж - это кровь, насилие, гибель многих и многих людей. И часто ли мятеж оканчивается успехом?
Как отвечает на этот вопрос Пушкин своим "Борисом"? Самозванцу сопутствует удача, Басманов в конце концов присягнул ему, боярин Пушкин убедил московский люд приветствовать "нового царя". А в это время приверженцы Самозванца пробираются в царские палаты, где в ужасе прячутся "Борисовы щенки" - Ксения и Феодор - и их мать Мария. Слышится женский плач, визг, предсмертные крики. Перед народом появляется один из убийц Мосальский - и провозглашает:
" - Народ! Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы.
Народ в ужасе молчит.
- Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!
Народ безмолвствует".
Так лаконично и многозначительно заканчивает Пушкин свою трагедию.
Народ в ужасе молчит. Народ безмолвствует. Вот приговор Димитрию Самозванцу и всему его отчаянному предприятию.
Мнение народное произнесло свой приговор над Борисом Годуновым, убийцей царевича Димитрия, произнесло устами юродивого:
- Нельзя молиться за царя ирода!
Но и тот, который воспользовался именем Димитрия и стал орудием возмездия, орудием суда истории, запятнал себя детскою кровью.
Да здравствует царь Димитрий Иванович?! Народ молчит. И в этом молчании вновь слышится "Клии страшный глас".
В те же примерно месяцы, когда Пушкин писал "Бориса", из-под его пера вышло стихотворение "Андрей Шенье", посвященное молодому французскому поэту, казненному во времена якобинской диктатуры. В его уста Пушкин вкладывает такие слова:
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет, - не виновна ты,
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа
Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой:
Но ты придешь опять со мщением и славой,
И вновь твои враги падут;
Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
Все ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бродит, жаждою томим;
Так - он найдет тебя...
Выше говорилось, что для раннего Пушкина были характерны приемы исторической "перелицовки" сюжетов, прямого наложения прошлого на настоящее. Тогда это было выражением самого отношения Пушкина к истории, чертой его незрелого еще исторического мышления. В последующие годы, усвоив подлинно исторический взгляд на события прошлого и настоящего, Пушкин все же иногда продолжает сознательно пользоваться прежними приемами для того, чтобы зашифровать свои мысли и настроения, выдать их за мысли и настроения того или иного исторического лица.
Пожалуй, в наиболее явной форме это проявилось в "Андрее Шенье".
Напрасно было бы искать в этой элегии следы действительного отношения Пушкина к реальным событиям Французской революции. Под Андреем Шенье, осужденным якобинцами на тюрьму и казнь, Пушкин разумеет и самого себя. "Палачи самодержавные", о которых идет речь в элегии, - не Марат и Робеспьер [В те времена взгляд на Марата и Робеспьера как на тиранов был общепринятой официальной версией. - Г. В.], а Александр I и его приспешники. Когда поэт восклицает:
Ты презрел мощного злодея;
Твой светоч, грозно пламенея,
Жестоким блеском озарил
Совет правителей бесславных;
Твой бич настигнул их, казнил
Сих палачей самодержавных;
Твой стих свистал по их главам;
Ты звал на них, ты славил Немезиду;
Ты пел Маратовым жрецам
Кинжал и деву-эвмениду!
то это не о Шенье только, а и о себе самом с гордостью говорит он, это его - пушкинский - стих как бич свистал по головам бесславных правителей России, это он воспевал "цареубийственный кинжал".
Сам поэт в письме к Вяземскому из своего Михайловского заточения дал понять, что смысл его элегии - двойной, скрытый, тайный: "Суди об нем, как езуит - по намерению".
И чтобы не оставалось никаких сомнений насчет действительного смысла элегии, он в другом письме к Вяземскому будто случайно роняет такую фразу: "Грех гонителям моим! И я, как А. Шенье, могу ударить себя в голову и сказать: "И у avait quelque chose la..." (Здесь кое-что было...). Эти слова Шенье произнес перед казнью. Пушкин свое многолетнее изгнание ощущал предельно трагично - как духовную смерть.
Шенье (а в действительности - сам Пушкин) обращается к тирану, то есть к Александру, с резким обличением и зловещим пророчеством:
...а ты, свирепый зверь,
Моей главой играй теперь:
Она в твоих когтях.
Но слушай, знай, безбожный:
Мой крик, мой ярый смех преследует тебя!
Пей нашу кровь, живи, губя:
Ты все пигмей, пигмей ничтожный.
И час придет... и он уж недалек:
Падешь, тиран! Негодованье
Воспрянет наконец. Отечества рыданье
Разбудит утомленный рок.
Без сомнения, именно эти строки имел в виду Пушкин, когда, узнав о смерти Александра I, писал: "Я пророк, ей-богу, пророк! Я "Андрея Шенье" велю напечатать церковными буквами..."
Наиболее сильные строки из "Андрея Шенье" с надписью "На 14 декабря" широко распространялись в списках после декабрьского восстания.
Теперь они были обращены к Николаю I.
Накануне казни декабристов с особой остротой читались по России такие строчки из "Андрея Шенье":
Заутра казнь, привычный пир народу;
Но лира юного певца
О чем поет? Поет она свободу:
Не изменилась до конца!
"ИСТОРИЯ НАРОДА ПРИНАДЛЕЖИТ ПОЭТУ"
"Дикость, подлость и невежество не уважает
прошедшего, пресмыкаясь перед одним
настоящим".
(А. ПУШКИН. "ОПРОВЕРЖЕНИЕ НА КРИТИКИ" 1830 г.)
Весть о восстании декабристов на Сенатской площади в Петербурге, о кровавом разгроме его застала Пушкина в Михайловском, "в глуши, во мраке заточенья".
Он ожидал это восстание давно и нетерпеливо, с "томленьем упованья", он предчувствовал его неизбежность, он возлагал на него большие надежды и для судеб России и для себя лично. Теперь все рухнуло. "Минута вольности святой" не длилась и мгновения. Во всем, что произошло, предстояло разобраться, понять причины неудачи, определив свое отношение, взглянуть на трагедию взором историка, мыслителя, художника - "взором Шекспира".
