Весть о восстании декабристов на Сенатской площади в Петербурге, о кровавом разгроме его застала Пушкина в Михайловском, "в глуши, во мраке заточенья".
Он ожидал это восстание давно и нетерпеливо, с "томленьем упованья", он предчувствовал его неизбежность, он возлагал на него большие надежды и для судеб России и для себя лично. Теперь все рухнуло. "Минута вольности святой" не длилась и мгновения. Во всем, что произошло, предстояло разобраться, понять причины неудачи, определив свое отношение, взглянуть на трагедию взором историка, мыслителя, художника - "взором Шекспира".
Чем больше Пушкин узнавал об обстоятельствах, связанных с восстанием 14 декабря 1825 года, тем яснее становилось, что оно, увы, было заранее обречено на провал.
Горстка "безумцев" - смелых, отчаянных, благородных - против всей громады самодержавия, покоившегося на вековых традициях рабства и верноподданничества, на темноте и невежестве народа, самодержавия, освященного религией, подпираемого штыками, охраняемого густой сетью жандармов, шпионов, наушников. "Необъятная сила правительства"!
Горстка борцов за идеалы народной свободы, которая боялась народного восстания больше, чем самодержавия, готовила свое выступление, вынашивала его цели в глубокой тайне не столько от правительства, сколько от солдат, крестьян, ремесленного люда.
Зачинщики восстания подняли войска утром 14 декабря, не объясняя солдатам своих истинных намерений, под предлогом, будто бы Николай не является законным наследником престола и надо присягать не ему, а его брату Константину.
Можно ли тут было рассчитывать на настоящую поддержку мнения народного?
К тому же не было единодушия и в рядах самих заговорщиков. Одни ратовали за конституционную монархию, другие - за республику. Одни - за немедленные и решительные действия, другие сомневались в них. Накануне восстания в штаб-квартире Кондратия Рылеева стало известно, что план восстания выдан Николаю. Рылеева это мало смутило, он сказал Н. Бестужеву:
- К сомнениям нашим теперь, конечно, прибавятся новые препятствия. Но мы начнем. Я уверен, что погибнем, но пример останется. Принесем собой жертву для будущей свободы отечества!
В эти решающие часы накануне восстания Рылеев словно повторил свои собственные пророческие строки из поэмы "Наливайко":
Погибну я за край родной,
Я это чувствую, я знаю...
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благославляю!21
Событие такого значения, как восстание декабристов, этот человек мерил более широким масштабом, нежели успех или неуспех предприятия, жизнь или смерть его участников. Перед его взором вставали судьбы будущих поколений. Даже если восстание будет разгромлено - оно не напрасно. Оно передаст эстафету будущим борцам за свободу, вдохновит их.
Кондратий Рылеев возвысился тут над своим временем и над своими современниками с их "общим мнением", что выступление декабристов было бесславной, если не преступной, акцией, лишь уничтожившей цвет дворянской интеллигенции и отбросившей Россию на 50 лет назад, повлекшей за собой мрачные времена политического удушья.
Этому "общему мнению" вместе с Рылеевым противостоял Пушкин, который ведь писал в Сибирь сосланным друзьям-декабристам:
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
И верил:
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут - и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.
Когда настанет день освобождения для сибирских узников? Пушкину хотелось верить, что скоро. Он даже возлагал надежды на милосердие нового императора. Надеялся на "перемену судьбы" и для себя лично, так как к восстанию был формально непричастен.
Новый император между тем являл России свой "норов". Молодой, 29-летний, огромного роста, с большими навыкате глазами, он в первый же день своего царствования, 14 декабря, показал, что обладает хладнокровием, решительностью, способен иногда на личную храбрость, не остановится ни перед чем в достижении цели. Он, как и Наполеон в свое время, отдал приказ артиллерии стрелять картечью по восставшим и по безоружной толпе. Угрызения совести на этот счет его никогда не мучили.
Воспитанный, как и его брат, "под барабаном", Николай любимым своим занятием почитал военную муштру. О его грубом солдафонстве и жестокости было широко известно еще до его воцарения.
Скандальную известность получил, например, инцидент в Измайловском полку, которым Николай командовал. Своей грубостью и прямыми оскорблениями он так возмутил офицеров, что они решили поочередно подать в отставку. Николай вынужден был "слегка извиниться". Рассказывают, что он заявлял офицерам:
- Господа, займитесь службою, а не философией: я философов терпеть не могу, я всех философов в чахотку вгоню.
Полковник Николай Романов говорил совсем как полковник Скалозуб у Грибоедова:
Я князь-Григорию и вам
Фельдфебеля в Волтеры дам,
Он в три шеренги вас построит,
А пикнете, так мигом успокоит.
Николай вогнал-таки "всех философов в чахотку": лучшие представители мыслящей дворянской интеллигенции умерли медленной смертью на каторге и в ссылке.
Но как вогнал! С каким лицемерием, с каким актерством! Он сам допрашивал арестованных декабристов, обнаружив недюжинные способности палача-иезуита. На одних он действовал криком, грубой бранью, угрозами, других - вкрадчиво увещевал, ибо ведь "у вас дети, жена", третьим обещал прощение, если они исповедуются во всех "грехах". С четвертыми был по-приятельски ласков, чуть ли не обнимал, приговаривая:
- Что же это вы, батюшка, с Россией наделали?
Прикладывал платок к глазам, давая понять, что он сам всеми помыслами с декабристами, сам мечтал освободить крестьян, дать конституцию, да вот теперь - вы, бунтовщики, Россию-матушку на полвека назад отбросили. Пеняйте на себя!
Некоторые декабристы принимали актерство Николая за чистую монету: писали исповеди, советовали, как реформировать Россию. П. Каховский с жаром говорил Николаю о бедствиях народа, тот прочувствованно поддакивал, Каховский писал ему из крепости: "Добрый государь, я видел слезы сострадания на глазах ваших"10.
"Добрый государь" велел Каховского повесить вместе с Рылеевым, Пестелем, Муравьевым-Апостолом, Бестужевым-Рюминым... Но при этом позаботился, чтобы в глазах света выглядеть милосердным: заменил для многих других декабристов смертную казнь вечной каторгой.
Слава о милосердии и добром сердце государя быстро распространялась вместе со славою о его храбрости, мудрости, деятельной любви к России. Сам Николай изображал из себя сильную личность, а ля Петр I, и не совсем безуспешно. Даже такой проницательный человек, как Александр Бестужев, писал Николаю из крепости: "Я уверен, что небо даровало в вас другого Петра Великого"10.
Николай демонстративно презирал людей изнеженных и интеллигентных. Он спал на походной кровати, укрываясь шинелью. От его зычного окрика слабонервные падали в обморок и, говорят, случалось, даже умирали.
На этом, пожалуй, сходство с Петром и кончалось. Пушкин в 1834 году записал в дневнике: "Кто-то сказал о государе: в нем "много от прапорщика и немного от Петра Великого".
Но это ясно стало позднее. В первые же месяцы правления Николая многие надеялись и верили, что кровавое начало его царствования - суровая, но неизбежная необходимость, от чего сам государь жестоко страдает.
Что ж, ведь и Петр I начал с казни стрельцов. И, выражая общее желание видеть в нем нового Петра Великого, Пушкин пишет:
В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.
Но правдой он привлек сердца,
Но нравы укротил наукой,
И был от буйного стрельца
Пред ним отличен Долгорукой.
Но, увы, "Петр Великий" - это была маска льва, в которой щеголял шакал. Будучи, как и старший брат Александр, лицедеем по натуре, Николай обычно появлялся перед окружающими в той или иной "роли", которую он тщательно отрабатывал: репетировал жесты, "примерял маски"
перед зеркалом. "Маска" грозного, сурового Зевса - метателя молний, "маска" обворожительного дамского угодника, "маска" воплощенной значительности, торжественности, помпезности. Эта черта императора бросалась в глаза даже случайным наблюдателям. Французский путешественник маркиз де Кюстин так его описал: "Император ни на минуту не может забыть ни того, кто он, ни того внимания к себе, которое он постоянно вызывает у всех его окружающих. Он вечно позирует и потому никогда не бывает естествен, даже тогда, когда кажется искренним. Лицо его имеет троякое выражение, но ни одно из них не свидетельствует о сердечной доброте. Самое обычное, это - выражение строгости; второе - выражение какой-то торжественности и, наконец, третье - выражение любезное. Император всегда в своей роли, которую он исполняет, как большой актер.
