Кэтрин сказала:
– Мне нравятся рубины.
«Быть заключенным средь ветров незримых
И в буйстве их носиться все вокруг
Земли висящей…» [57]
– с выражением прочла миссис Кошем, и в тот же миг слово «Родни» в мозгу Ральфа соединилось с «Уильямом». Сомнений быть не могло: Кэтрин помолвлена с Родни. Первое, что он почувствовал, был гнев: оказывается, все то время, пока он находился в этом доме, она обманывала его, пичкала старыми байками, представала перед ним ребенком, играющим на лугу, позволила пережить вместе с ней трогательные моменты далекого детства – и все это время оставалась ему совершенно чужой: невестой Родни!
Возможно ли такое? Нет, конечно нет. Потому что в его глазах она все еще была ребенком. Он так долго молчал над книгой, что миссис Кошем успела обернуться к племяннице и спросить:
– Вы уже выбрали дом?
Эта фраза подтверждала его худшие подозрения. Он поднял глаза от книги и сказал:
– Да, это действительно трудное место.
Его изменившийся голос был исполнен такой горечи и негодования, что миссис Кошем недоуменно вскинула брови. К счастью, она относилась к тому поколению дам, которые признавали за мужчинами право на некоторую грубость манер, и лишний раз убедилась, что мистер Денем необычайно, необычайно умен. Она забрала обратно томик Шекспира, поскольку Денему, по-видимому, нечего было больше добавить, и снова спрятала его в глубинах платья с бесконечно жалостным старушечьим смирением.
– Кэтрин помолвлена с Уильямом Родни, – сказала она, чтобы заполнить паузу, – давним другом нашей семьи. Он великолепно разбирается в литературе, просто великолепно. – Она кивнула для пущей убедительности. – Вам следует познакомиться.
Единственным желанием Денема в этот момент было выбежать из этого дома и никогда больше не возвращаться. Однако старшие дамы поднялись, чтобы навестить миссис Хилбери в ее спальне, и уйти сейчас было бы неучтиво с его стороны. В то же время он хотел что-нибудь сказать Кэтрин, когда они останутся наедине, – не важно что. Она проводила своих тетушек наверх и вернулась к нему – все такая же невинная и дружелюбная.
– Отец скоро вернется, – сказала она. – Присядьте.
И она улыбнулась, словно им предстояло веселое чаепитие.
Но Ральф не собирался садиться.
– Я должен поздравить вас, – сказал он. – Для меня это новость.
Он увидел, как ее лицо переменилось, став чуть серьезнее.
– Вы о моей помолвке? – спросила она. – Да, я выхожу замуж за Уильяма Родни.
Ральф стоял молча, рука его по-прежнему покоилась на спинке стула. Казалось, между ними разверзлась и ширится бездонная черная пропасть. Он взглянул на нее, но, судя по выражению ее лица, она думала не о нем. В ее глазах не было ни намека на раскаяние, ни даже понимания того, что что-то не так.
– Что ж, мне пора, – промолвил он наконец.
Кэтрин, видимо, хотела что-то сказать, но передумала и лишь произнесла:
– Надеюсь, вы придете еще. Кажется… – она запнулась, – кажется, нас все время прерывают.
Он поклонился и вышел из комнаты.
Ральф стремительно шагал по набережной. Каждый мускул его тела был напряжен до предела, словно он готовился дать отпор неведомому врагу и только и ждал, когда это случится. Однако нападения не последовало, и через несколько минут, убедившись, что за ним никто не следит и нападать не пытается, он замедлил шаг – и боль, не встречая более преград в теле, ослабленном недавним напряжением, разлилась по всем членам, завладела всем его естеством. Он бездумно и бесцельно брел вдоль реки, скорее удаляясь от дома, чем приближаясь к нему. Он сдался. Он смотрел вокруг, но ничего не узнавал. Он сейчас делал то же, за что еще недавно осуждал других: плыл по воле волн, как человек, не имеющий более власти над обстоятельствами. Потрепанные пьянчуги, ошивающиеся у дверей паба, стали ему как братья – он чувствовал то же, что, наверное, чувствовали они: зависть и ненависть к тем, кто проходил мимо них и явно имел какую-то цель в жизни. Им тоже все наверняка казалось зыбким и призрачным, их тоже норовил сбить с ног легчайший порыв ветра. Потому что вещественный мир, с широкими, уходящими в бесконечность проспектами, пропал для него: ведь Кэтрин стала невестой другого. Вот его жизнь вся как на ладони; прямой и печальный путь, который вот-вот оборвется. Кэтрин обручена. Кэтрин ему изменила. Конечно, он чувствовал, что в душе еще остались какие-то уголки, не затронутые этим бедствием, и тем не менее понесенный урон был велик; все в нем было надломлено. Кэтрин предала его; она проникла во все его мысли, и без нее они теперь казались насквозь фальшивыми – стыдно было даже подумать о том, чтобы вернуться к ним вновь. Вся жизнь его стала вдруг абсолютно бессмысленной и пустой.
Денем сел на скамейку на набережной, несмотря на холод и туман, окутавший дальний берег сплошной пеленой, за которой едва угадывались бледные огни, и весь отдался своему горю. В его жизни не осталось ни единой светлой полосы; все достижения были перечеркнуты. Сперва он убедил себя, что Кэтрин дурно с ним обошлась, и черпал в этом хоть какое-то утешение: оставшись одна, она вспомнит все, пожалеет его и так или иначе, хоть молча, попросит у него прощения. Но эта крупица радости длилась не дольше пары секунд: подумав еще, он вынужден был признать, что Кэтрин ничем ему не обязана. Она ничего не обещала, ничего не отнимала; для нее его мечты ничего не значили. Естественно, это открытие повергло его в еще большее уныние. Если ваши лучшие чувства ничего не значат для той, кому они предназначены, что вам остается? Старомодный роман, согревавший душу в последние дни, мысли о Кэтрин, расцветившие яркими красками каждый его час, – все это оказалось глупостью, ерундой. Он встал и посмотрел на воду. Стремительный бег темных вод был для него символом тщеты и забвения.
«Во что же тогда верить?» – думал он, склонившись над водой. И сам себе показался настолько ничтожным и нереальным, что повторил вслух:
– Во что же тогда верить? Только не в мужчин и женщин. И не в мечты о них. Ничего – ничего больше нет.
Денем почувствовал, как в сердце вскипает чистый и праведный гнев. И Родни станет для него отличной мишенью. По крайней мере, в этот момент и Родни, и даже сама Кэтрин представлялись ему бестелесными призраками. Он уже не помнил, как они выглядят. Сознание его погружалось во все более мрачные глубины. Их брак для него ничего не значит. Весь мир обернулся иллюзией, весь мир – как призрачный туман, где теплилась одна-единственная свеча, он еще помнит огонек этой свечи, но она не горит более. Когда-то он лелеял мечту, и Кэтрин стала воплощением этой мечты, но и это уже в прошлом. Он не винил ее, он никого не винил; он видел то, что есть на самом деле. Он видел бег тусклых волн и пустой берег. Однако жизнь сильна, и тело продолжает жить, и, несомненно, именно тело навело его на мысль, которая и побудила к действию, – что, даже если отбросить все формы физического существования, остается любовь, неотделимая от плоти. И теперь эта любовь сияет на его горизонте – так зимнее солнце сквозь редеющие облака высвечивает на закатном небе слабую бледно-зеленую полоску. Его взгляд был устремлен теперь на что-то бесконечно далекое; он понял: этот маячок поможет ему идти и, вероятно, когда-нибудь, в будущем, он отыщет дорогу. Но это все, что ему осталось в тесном мире, переполненном людьми.
Глава XIII
Время, отводившееся конторским служащим для ланча, Денем лишь частично проводил в кафе. При любой погоде, и в ясный день, и в ненастье, большую часть этого времени он занимался тем, что расхаживал взад-вперед по гравийным дорожкам парка Линкольнз-Инн-Филдс. Детишки издали его примечали, а воробьи только и ждали, когда он начнет бросать им хлебные крошки. И поскольку для одних у него нередко находилась монетка, для других – почти всегда горсть хлебного мякиша, нельзя сказать, что он был безразличен к окружающему его миру, как он привык считать.
Он был уверен, что проводит эти унылые долгие зимние дни в маете, дожидаясь момента, когда бумаги на письменном столе вновь засияют в свете электрических ламп, или в коротких пробежках по туманным улицам. Возвращаясь к прерванной работе, он все еще мысленно видел Стрэнд с вереницей омнибусов и лиловые контуры листьев, распластанных на гравии, как будто его глаза всегда были устремлены вниз, на землю. Он много размышлял, но мысли его были до того безрадостны, что не хотелось и вспоминать, и он шел то в одну сторону, то в другую, и приходил домой нагруженный библиотечными книгами.
Мэри Датчет, возвращаясь со Стрэнда в дневной перерыв, однажды заметила его, когда он свернул на очередную дорожку, в наглухо застегнутом пальто и настолько погруженный в раздумья, что можно было подумать, он мыслями все еще у себя в конторе.
При виде Денема она испытала нечто вроде священного трепета, в следующую минуту ей захотелось рассмеяться, и сердце ее вдруг забилось часто-часто. Она прошла мимо, и он ее не заметил. Тогда она вернулась и тронула его за рукав.
