– Давайте чай пить, – сказала она, отворачиваясь от окна и опуская жалюзи. – Отлично прошло заседание, правда, Салли? – произнесла она, усаживаясь за стол. Ведь должна же понимать миссис Сил, что Мэри блестяще справляется со своими обязанностями?
– Но мы ползем как улитки, – сказала Салли, покачав головой.
Мэри, не выдержав, рассмеялась, и весь ее гонор как рукой сняло.
– Смейтесь сколько угодно, – продолжала Салли, – а я не могу себе этого позволить. Мне пятьдесят пять, и, смею предположить, я сойду в могилу раньше, чем мы добьемся цели – если вообще добьемся.
– Нет-нет, не говорите так, – ласково сказала Мэри.
– Это будет великий день, – продолжила миссис Сил, тряхнув кудряшками. – Великий день, и не только для нас – для всего человечества. И знаете, что я думаю об этих собраниях? Каждое из них – это шаг на великом пути – человечества, я имею в виду. Мы хотим, чтобы жизнь тех, кто будет жить после нас, стала лучше – а многие этого не понимают. И я все думаю: почему они этого не понимают?
Так говорила она, доставая из буфета тарелки и чашки, поэтому ее речь прерывалась чаще обычного. Мэри смотрела на эту маленькую поборницу счастья человечества с невольным восхищением. В то время как она предавалась себялюбивым мечтам, миссис Сил думала исключительно о светлом будущем для всех.
– Тогда вам следует беречь силы, Салли, если хотите дожить до этого великого дня, – заметила она, вставая и пытаясь забрать у миссис Сил блюдо с печеньем.
– Деточка, на что еще годится мое дряхлое тело? – воскликнула она, сильнее вцепляясь в блюдо. – Разве не должна я с гордостью пожертвовать всем ради нашего дела? – потому что я ведь не ученая, как вы. Тому причиной домашние обстоятельства… как-нибудь потом расскажу… Поэтому я иногда говорю глупости. Теряю голову, так сказать. Вы – никогда. И мистер Клактон тоже. Это неправильно – терять голову. Но у меня есть сердце… И я так рада, что у Кит большая собака, потому что, мне кажется, она неважно выглядит.
Они втроем пили чай и обсуждали разные темы, поднятые на заседании, с большей доверительностью, чем раньше, их объединяло чувство, какое, наверное, бывает у кукловода за сценой: что они держат в своих руках нити и, если за них потянуть, полностью изменят картину, преподносимую ежедневно на газетных страницах. И хотя их мнения не во всем сходились, это чувство сближало и придавало их общению чуть ли не задушевность.
Мэри, однако, ушла с чаепития пораньше – ей хотелось побыть одной, может, послушать музыку в Куинс-холле [58] . Нужно было обдумать, как теперь ей следует вести себя с Ральфом, но хоть она и направлялась к Стрэнду с таким намерением, в голове ее, как назло, мысли путались и так и норовили разбежаться в разные стороны. Она выбирала одну, бросала, бралась за другую. Казалось, сами улицы, по которым она шла, особым образом окрашивали ход ее размышлений. Так, мысль о счастье человечества оказалась каким-то образом связана с Блумсбери и успела заметно поблекнуть к тому моменту, когда она переходила дорогу; от старой шарманки в Холборне ее мысли почему-то пустились в пляс, а выйдя на большую туманную площадь Линкольнз-Инн-Филдс, она почувствовала, что замерзла и устала, и неожиданно пришло горькое озарение. В темноте, уже не сдерживаясь, не опасаясь, что заметят, она даже всплакнула, когда поняла, что любит Ральфа, а он ее – нет. Как сумрачна и пустынна дорожка, по которой они с Ральфом гуляли нынче утром! И птичьего щебета не слышно среди голых ветвей. Но вскоре она увидела свет в окнах своего дома и приободрилась; все эти разные состояния духа отошли на второй план, подхваченные глубинным потоком мыслей, чувств, ожиданий, антагонизмов, которые постоянно бились, точно волны, у основания бытия, вздымаясь поочередно, когда обстоятельства верхнего мира тому способствовали. Оставлю это до Рождества, к тому времени в голове прояснится, сказала она себе, растапливая камин, – право же, в Лондоне ни о чем невозможно думать, – и, разумеется, Ральф не приедет на Рождество, так что во время долгих прогулок по полям и холмам она сможет решить этот и другие вопросы, которые ее так волнуют. Тем временем, подумала она, поудобнее пристраивая ноги к каминной решетке, жизнь штука сложная, ее следует любить такой, какая она есть, до последней капли.
Так она сидела минут пять, пытаясь отрешиться от тревог, как вдруг звякнул дверной колокольчик. Глаза Мэри просияли: она почему-то была уверена, что это Ральф. А потому не спешила открывать дверь: сначала надо было успокоиться, взять себя в руки. Но ее старания оказались излишни, потому что это был вовсе не Ральф, а Кэтрин и Уильям Родни. Первой ее мыслью было: как потрясающе они одеты. Рядом с ними она невольно почувствовала себя замарашкой и понятия не имела, чем их занять, равно не догадывалась и о целях этого визита. О помолвке она еще не слышала. Но когда минутное оцепенение прошло, даже обрадовалась: Кэтрин ей нравилась, более того, с ней можно было вести себя естественно.
– Мы проходили мимо и увидели свет в вашем окне, вот и решили зайти, – объяснила Кэтрин. Она стояла прямая, как струнка, и казалась очень высокой, красивой и беспечной.
– Мы ходили смотреть картины, – сказал Уильям. – О Боже! – воскликнул он, оглядываясь по сторонам. – Эта комната напомнила мне об одной из самых тягостных минут моей жизни – когда я делал доклад, а вы все сидели рядом и потешались надо мной. Особенно Кэтрин. Я прямо чувствовал, как она злорадствует при каждой моей ошибке. Одна мисс Датчет пожалела меня. Мне кажется, без ее поддержки я бы не выжил.
Усевшись, он снял бледно-желтые перчатки и принялся постукивать ими по коленям. Его жизнелюбие подкупает, подумала Мэри, хоть он и смешной. Одна внешность чего стоит. Взгляд его темных, навыкате, глаз казался слишком суетливым, а губы едва заметно подрагивали, как будто он все время порывается что-то сказать, но не решается.
– Мы смотрели старых мастеров в галерее Графтона, – сказала Кэтрин, не обращая внимания на Уильяма и прикуривая предложенную ей сигарету. Она откинулась на спинку стула, окутанная облачком дыма, которое, казалось, еще больше отдаляло ее от остальных.
– Верите ли, мисс Датчет, – продолжал Уильям, – Кэтрин не любит Тициана. Не любит абрикосы, не любит груши, не любит зеленый горошек. Она любит элгиновские мраморы и серые пасмурные дни. Типичный пример холодной северной натуры. Я сам из Девоншира…
Может, они поссорились, предположила Мэри, и решили у нее пересидеть бурю? Или обручились? Или Кэтрин ему только что отказала? Мэри терялась в догадках.
Кэтрин вынырнула из облака дыма, стряхнула пепел в камин и бросила на своего раздраженного спутника странный озабоченный взгляд.
– Простите, Мэри, – робко сказала она, – не могли бы вы угостить нас чаем? Мы зашли в одну кондитерскую, но там оказалось полно народу, а в другой играл оркестр, и, кстати, картины большей частью были очень скучные, что бы ты ни говорил, Уильям. – Последние слова были произнесены светским тоном, без особой нежности.
Мэри удалилась в кухню готовить чай.
«Чего ради они ко мне пожаловали?» – спрашивала она у своего отражения в маленьком зеркале, висевшем над раковиной. Но сомнения ее вскоре рассеялись: когда она вернулась в гостиную с чайником и чашками, Кэтрин, вероятно по просьбе Уильяма, сообщила ей о помолвке.
– Уильям предположил, что, может, вы не знаете. Мы собираемся пожениться.
Мэри поспешила их поздравить, но обнаружила, что пожимает руку только Уильяму, Кэтрин же словно отгородилась от них: придвинула к себе чайник и явно решила за ними поухаживать.
– Если я правильно понимаю, – сказала Кэтрин, – сначала в чашки наливают кипяток? Уильям, у тебя есть какой-нибудь собственный способ заваривать чай?
Мэри показалось, что Кэтрин таким образом пытается скрыть волнение, и если так, то это ей удалось идеально. О помолвке больше никто не вспоминал. Можно было подумать, Кэтрин сидит у себя в гостиной – так просто, играючи она справилась с ситуацией, направив беседу в нужное русло. И вскоре Мэри, к своему большому удивлению, уже увлеченно обсуждала с Уильямом картины старых итальянских мастеров, а Кэтрин тем временем разливала чай, разрезала пирог, один кусок положила Уильяму на тарелку и не вмешивалась в разговор более чем это было необходимо. С видом хозяйки она передала Мэри чашку с блюдцем, точно это ее фамильный сервиз. Но все это выглядело до того естественно, что Мэри ничуть не обиделась, напротив, она даже из чувства признательности в какой-то момент положила руку на колено Кэтрин. Может, в этом стремлении контролировать все и вся по-своему выражалось материнское чувство? И если учесть, что Кэтрин вскоре предстоит выйти замуж, мысль о материнских чувствах вызвала у Мэри нежность и отчасти даже благоговение. Кэтрин казалась намного старше и куда более опытней ее.
Тем временем Родни говорил не умолкая. И если внешность его производила скорее отталкивающее впечатление, то обширность его познаний стала для Мэри приятной неожиданностью. Он много всего знал о картинах и, если нужно было, для верности заглядывал в блокноты, которые держал под рукой. Он сравнивал различные экспонаты из разных галерей и отвечал на ее вопросы обстоятельно и со знанием дела, для пущей важности постукивая тростью по каминной решетке. Она была потрясена.
