— Где пахнет? — Турецкий сделал вид, что не понял. — Ах, ты про меня? Больницей, наверное. Или женскими духами. — Он говорил небрежно. — Я жену того летчика, ну второго, Щетинкина, Инной Александровной ее зовут, возил в больницу. Долго беседовал там с ними. Вон, — похлопал он себя по карману, — целую кассету наговорили. Завтра отдам Славке на расшифровку.
— Богато живут?
— Ты про кого?
— Про летчика. Про Инну эту твою.
— Да что с тобой? — возмутился Турецкий. — При чем здесь какая-то Инна?
— Духи, говорю, дорогие больно. «Кристиан Диор». Твоей зарплаты не хватит. Неплохо, значит, живут жены летчиков?
— Ну, ей-богу, Ирка, мне сейчас только об этом и думать! Я устал как собака. И жрать хочу.
— Да, видок у тебя мало презентабельный, — усмехнулась Ирина и пошла на кухню. Крикнула оттуда: — Так не забудь позвонить своему приятелю!
Турецкий тут же набрал домашний номер Игоря. Не московский, естественно, а тот, что в поселке. Но ответил незнакомый голос, поинтересовался, кто звонит. Турецкий назвался.
— Игорь Валентинович безуспешно пытался вам дозвониться, Александр Борисович, но теперь отъехал. Я его секретарь и сижу тут на связи. Прошу вас связаться с ним по мобильному телефону, запишите, пожалуйста, номер… — и стал диктовать цифры.
— А что случилось, если не секрет? Простите, как вас зовут?
— Лев Моисеевич, к вашим услугам… Светлану нашли, Александр Борисович, — после паузы словно выдохнул собеседник.
— Где?!
— В лесу. Местные жители совершенно случайно обнаружили. Игорь сейчас там. Вызвали милицию. Позвоните, он не совсем в себе…
Турецкий торопливо набрал новый номер. Услышал сдавленное:
— Залесский…
— Игорь, это я.
— Саш, все ужасно плохо, — едва слышно ответил тот.
— Я уже в курсе. Держись. Еду к тебе.
— Спасибо, дружище. — Игорь всхлипнул.
— Ты куда? — сердито спросила Ирина, выходя из кухни. — Иди поешь, я там тебе приготовила.
— Светку убили… Я немедленно еду туда.
— Бо-о-же…
— Вот, — достал он из кармана телефонную трубку. — Больше я его не выключаю, если что, звони.
— Подожди! — Ирина метнулась обратно на кухню и через минуту появилась с целлофановым свертком в руках и пластиковой бутылкой. — На, захвати, пожуешь по дороге. Котлеты твои любимые. А тут холодный кофе, — тряхнула она бутылкой. — Шуринька, позвони, я же спать теперь не буду!
Он кивнул, прижал ее голову к своей груди.
Спускаясь в лифте, неожиданно произнес вслух: «Ну, Турецкий …а!» И выразил этим собственное к себе отношение с исчерпывающей полнотой.
17
Пожилой житель деревни Борки Павел Игнатьевич Гонюта когда-то, в пору существования в этих подмосковных местах богатого колхоза, считался человеком интеллигентного труда — был колхозным счетоводом. Позже, когда счеты и арифмометры заменили калькуляторы, Павел Игнатьевич, став пенсионером «колхозного значения», нашел новое применение своим внезапно открывшимся талантам.
Здешние места издавна были богаты лесными угодьями, множество мелких речушек впадало в незагаженную прежде Москву-реку, разнообразная дичь водилась, птица лесная и водоплавающая. Словом, раздолье для охотника-любителя. Ни поселков тебе не было еще «ново-русских», ни садово-огородных товариществ. Леса, вода, болота да луга заливные. Вот и бродил одинокий человек Гонюта с ружьишком и лайкой Чернушкой. Не для добычи пропитания, а больше для личного удовольствия.
Ближе к старости, после всех «демократических преобразований» в стране, понял, что на пенсию теперь не проживешь, а к крестьянскому труду, к огороду всегда относился без приязни. Вот и нашел выгодное и полезное для себя занятие: стал заниматься разведением собак. Преимущественно охотничьих. Лаек, иначе говоря. Собачка красивая, некрупная, и для хозяина, который в охоте толк знает, в самый раз. И уж умница, только что не говорит, а так все понимает…
Выпросил у знакомых в Москве кобелька знатного, клубного, русско-европейской породы, по кличке Рэм, все равно ведь пропадал в городе без дела, и привез к правнучке той своей Чернушки. Потомство получилось пусть, может, и не шибко элитным, но ведь и настоящему охотнику не столько паспорт собачий требуется, сколько умелый и верный помощник. Вот и разводил теперь красивых черно-белых лаек Павел Игнатьевич, натаскивая щенков с малолетства и продавая их заинтересованным людям. Пока Бог миловал, нареканий не было, собачки работали хорошо, и дело Павла Игнатьевича процветало. Правильнее сказать, процветало бы, кабы не банальная черная человеческая зависть.
В Борках жителей уже оставалось немного, народ главным образом пожилой, а если и появлялись молодые, то, как правило, к деревенской работе не приспособленные, а тут, у родителей, как бы отдыхающие от трудов своих праведных. Или неправедных, Бог им судья…
Ну так вот, в последнее время, когда по соседству богатый поселок обосновался, зачастил к старухе Деминой сын ее Мишка, обретавшийся до той поры неизвестно где, но, поговаривали, вероятней всего, в местах не столь отдаленных. Наверное, так оно и было, потому что Мишкины выходки имели всегда характер дерзкий, злой и безобразный. Но особенно почему-то этот негодяй и бездельник невзлюбил Гонютиных собачек. Правда, истины ради требуется сказать, что и собаки терпеть его не могли. И встречали сварливым и яростным лаем постоянно, едва Мишка появлялся из-за хлипкой ограды своей «усадьбы». От всех прежних улиц в Борках осталась всего одна, а потому выходило так, что разноголосый лай не прекращался ни на минуту. Кого хочешь станет раздражать…
А сукин сын Мишка, будто нарочно, «заводил» эту надрывающуюся ораву. Набирал в карманы камней и пулял в собак, где только их видел, похоже, даже наслаждаясь отчаянным визгом пострадавших. Ну за что ж было его уважать после этого? Тем более что никому не известен был и род его занятий.
И что оставалось тому же Гонюте? Ругать его, материть за глаза да врачевать пострадавший свой живой товар. А в глаза — ни-ни! Бандит он и есть бандит, одна рожа его хулиганская чего стоит!..
Это лето выдалось особо жарким и сухим. Ни о какой охоте даже и помыслить было нельзя, в соседних районах тлели и дымили торфяники, лесные пожары, возникая в самых неожиданных местах, подбирались уже к самой Москве. Местные власти вообще ввели запрет на посещение окрестных лесов. Да и чего там человеку делать? Ни грибов, ни ягоды, одно беспокойство, как бы кто непогашенный окурок не бросил. Так-то оно все так, но ведь и собачкам выгул нужен. Им дальше жить и умения набираться. Вот Павел Игнатьевич, вопреки всяческим запретам, и выводил каждую свою лайку в лес: где белку или куницу облает, где лесную птицу вальдшнепа на крыло поднимет, где утку спугнет. Не для охоты, нет, для практики. Учиться ж им надо.
Он и сегодня после полудня взял на сворку Уголька и, выйдя за деревню, отцепил поводок, дав тому полную свободу. Пусть поносится немного, не все ж во дворе сидеть. Кобелек умчался, и Павел Игнатьевич с удовольствием слушал его радостный лай то слева от себя, то справа — большими кругами ходил. Усмехнулся Гонюта, вспомнив присказку: дурной собаке сто верст — не крюк. Но по отношению к Угольку это было бы несправедливо. Хороший пес растет, быстрый, неутомимый, чуткий. Вот опять лай его принесло. Он уже где-то впереди. Гонюта прислушался, что-то не понравилось. Нехорошим лай показался. Так собаки, срываясь на хрип, обычно облаивали Мишку-мерзавца. Павел Игнатьевич забеспокоился и заторопился на голос Уголька. А тот не прекращал и лаял теперь так, будто чего-то испугался, но охотничьей своей чести ронять не собирался.
Ноги вывели на лесную дорогу, точнее, на тропу, протоптанную через бывшую вырубку, заросшую густым березняком, к дальней деревне Сорокино. Но по ней, было известно, ходили мало, разве что грибники. Ну иногда эти дикие мотоциклисты из поселка гоняли на чертовых тарахтелках. А так-то народ, если надо, напрямки ходил, мимо луга над речкой Белой, впадающей в Гжелку.
Да что ж это Уголек так надрывается? Лай становился все ближе, и голос собаки все больше не нравился Гонюте. Пришлось ему поторопиться, сойти с тропы и пробраться на десяток метров в глубь березняка, смешанного с густым орешником. Заброшенная вырубка, одним словом, никакого порядка. Крупные деревья увезли, а вывороченные пни, ветки и древесные недомерки бросили догнивать.
Вот к такой куче полусгнившего валежника и добрался наконец Павел Игнатьевич. Увидел Уголька, насторожившего ушки в сторону большого пня, лежащего корнями вверх, и кучи коряг. Заметив хозяина, Уголек вроде бы успокоился, даже поскуливать стал как-то жалобно, будто просил: подойди, посмотри, что я нашел.
Подобрался поближе Гонюта, глянул и… обмер. Глаза зажмурил. А когда открыл, пересилив себя, едва удержался от приступа рвоты. Ну вот, а еще свеженькой сметаной утром побаловался…
