– А знаешь ли ты, что я мог бы попросту взять тебя в гарем как наложницу?
– И получил бы рабыню…
– Понимаю. А стань ты моей женой, ты захочешь, чтобы твоей воле покорился весь сераль. Правда?
– Нет, – ответила она с детской непосредственностью. – Не только сераль, но и вся твоя земля – от тихого Дуная до Басры и Багдада, до каменных усыпальниц фараонов и самых отдаленных лагерей твоих войск в пустыне. И не только земля, но и воды, по которым носятся разбойничьи суда рыжего Хайреддина!
Молодой падишах вскинул голову, как лев, чьей могучей гривы коснулась крылом легкая пташка. Никто и никогда не осмеливался говорить с ним так!
Он чувствовал себя в высшей степени изумленным – и обезоруженным. Всякая тень твердости и непроницаемого величия исчезла с его лица. Интерес к этой молодой девушке, которая так отличалась от всех прочих женщин его гарема, победил остальные чувства. Он оставил в покое ее руки и стал вести себя так, словно перед ним женщина из наизнатнейшего рода.
– Где тебя воспитывали? – спросил султан.
– Дома и два года в Крыму.
– А знаешь ли ты, о Хуррем, чего добиваешься?
Она промолчала.
В эти мгновения Настуся чувствовала, что выиграла первую схватку с могучим падишахом, десятым султаном Османов, – и что теперь их отношения должны постепенно укрепиться. Инстинктивно она понимала, что это не должно произойти слишком быстро, и ее не покидало ощущение, что эта беседа с султаном – не последняя.
Неожиданно молодой Сулейман мечтательно проговорил:
– В старых книгах говорится, что бывали могущественные султанши, которые после ожесточенных битв брали в плен султанов. Но ты, о Хуррем, хотела бы завоевать меня совсем без боя!..
– Без боя никого нельзя завоевать, – ответила она.
С минуту он всматривался в ее молодое лицо с утонченными чертами. Наконец сказал:
– Да, ты права. Или думаешь, что проиграла свою битву?..
Настуся снова отмолчалась.
Он шагнул к окну и несколько раз жадно вдохнул ароматный воздух ночного сада.
Настуся женским чутьем ощутила, как глубоко вонзилась в его грудь сладкая, но отравленная любовная стрела. И поняла, что сейчас он попытается вырвать эту стрелу из своего сердца.
Молодой султан задумчиво всматривался в прозрачную лунную ночь. Внезапно обернулся к ней и спросил:
– Как ты думаешь, сколько раз в жизни можно полюбить?
– Я слишком молода и неопытна, – ответила она. – Но недавно я слышала, как пели об этом невольники из сербской земли, которые работают в твоем парке.
– Что ж они пели?
– А пели они так:
Любовь первая – чаша душистых цветов,Любовь вторая – чаша с красным вином,Любовь третья – чаша черного яда…
Эти слова она произнесла нараспев, переведя, как смогла, на турецкий язык. И добавила:
– Но я думаю, что и первая, и вторая, и третья любовь может обернуться ядом, если не благословит ее всемогущий Господь.
Сулейману пришлось признать ее правоту, ибо в своей первой любви он испытал жестокое разочарование.
Он помолчал. Должно быть, эта девушка считает, что ему довелось уже изведать и третью любовь… Поэтому медленно проговорил, обращаясь не то к самому себе, не то к Настусе:
– Первую чашу я уже выпил. Теперь, должно быть, пришел черед второй, хоть вино и запрещено Пророком. И уже чувствую себя пьяным от нее. Только третью никогда не желал бы я поднести к губам…
Пытливо заглянул ей в глаза. Лицо его было сейчас совсем не таким, как в ту минуту, когда он шел к ее госпоже, и Настусе показалось, что она давным-давно знает его. Она молчала, прислушиваясь к гулкому биению собственного сердца.
Чуть погодя Сулейман сказал:
– За все это время ты задала мне один-единственный вопрос, а я спросил тебя о многом. Спроси же и ты меня о чем-нибудь.
Он усмехнулся. Что ее заинтересует?
Настуся взглянула внимательно: не смеются ли над ней? Поняв, что султан говорит серьезно, она осторожно спросила:
– Почему у тебя покрасневшие глаза?
Чего-чего, а этого вопроса он не ожидал от невольницы, которую сегодня увидел впервые. Его могла задать только одна женщина – его мать, когда он приходил с заседаний Высокой Порты[84], или возвращался после долгой скачки в седле в ветреную погоду, или слишком долго просиживал над книгами и отчетами наместников и дефтердаров.
Ответил добродушно:
– Сильный конь должен много везти…
И неожиданно схватил ее в объятия и стал целовать со всей жгучей жаждой молодости. Настуся защищалась, чувствуя, что между ним и ею стоит несокрушимое препятствие – различие в вере. Из-за этого, несмотря на жаркие поцелуи падишаха, она по-прежнему чувствовала себя невольницей. И еще – из-за материнского крестика, который все время ощущала на груди, сопротивляясь первому взрыву страсти молодого мужчины.
В самый разгар их возни Сулейман заметил серебряный крестик на груди Настуси. И, вопреки всем обычаям, снял с себя золотой султанский знак-сигнет, который носил еще его прадед Магомет, вступая в завоеванный Цареград. Знак был украшен огромной бирюзой чудесного небесно-синего цвета – той, что хранит владельца от гнева и безумия, яда и болезни, дарит красоту, ум и долгую жизнь, и темнеет, когда ее владелец хворает.
Положив сигнет на шелковую подушку, он выжидательно заглянул в бархатные, большие, уже утомленные очи своей невольницы. Но она не сняла свой крохотный крестик, хоть и поняла, что именно этого от нее ждут.
И это многое сказало великому султану о ней…
Борьба с молодым и сильным мужчиной в самом деле утомила ее. Чтобы немного передохнуть, она поспешно, слегка задыхаясь, проговорила:
– Будь повежливее, а я задам тебе еще один интересный вопрос!
– Слушаю тебя! – ответил Сулейман, часто дыша.
– Как ты можешь пренебрегать возлюбленнейшей из своих жен, добиваясь меня, если лишь сегодня впервые меня увидел?
– Какой еще возлюбленнейшей из жен? – удивился султан.
– Говорил мне богобоязненный учитель Абдулла, что возлюбленная жена твоя зовется Мисафир. Мол, взошла она в сердце десятого султана, словно ясная заря, и сотворила немало добра во всех его землях… Я своими глазами видела в священном караване прекрасное дитя твое, сына, – должно быть, он от этой женщины?
Настуся повторяла слова учителя без всякой задней мысли и в полной уверенности, что султан и в самом деле уже имеет любимую жену, которая зовется Мисафир. А о том, что эта женщина сотворит, согласно пророчеству, немало зла, промолчала, чтобы не разгневать падишаха.
