Думая об этом, я машинально запускаю руку в карман макинтоша и выуживаю из него плотную бумажку. Листок из блокнота в клеточку. Записка... Детским крупным почерком с наклоном влево. «Вам грозит опасность...» Вот так сюрприз! На миг я забываю о «тени», чей взгляд устремлен на меня поверх перегородки, и перечитываю послание. «Вам грозит опасность...»
Шляпа, плотно сидящая на голове, мешает мне поскрести макушку. Откуда она взялась, эта бумажка? Как попала ко мне в карман? За день я трижды снимал макинтош: в сладкарнице, давая хозяину почистить, в гостях у Петкова и в ресторане. Впрочем, нет. Четырежды. Вечером мы снова заезжали в ресторан... Ну же, Слави, вспомни, когда ты в последний раз лазил в карман! Все так же машинально и не думая о наружнике, я прячу записку и с силой тяну фаянсовую ручку сливного бачка. «Ниагара» издает урчание и извергает водопад. Уверен, на вокзале записки не было в кармане: я доставал билет и обязательно наткнулся бы на нее. Значит, бумажку подложили либо перед самой посадкой, либо в поезде. Кто и зачем?
6
Когда тебе страшно, самое разумное — плюнуть на все и бежать без оглядки. Но иногда лучше словно бы поглупеть и идти себе, как шел, точно происходящее не имеет к тебе отношения. Так я и поступаю.
Ступив на грязноватый перрон софийского вокзала, я медленно бреду по перрону, давая агенту возможность «зацепиться». Потом направляюсь в камеру хранения. Сдаю саквояж и получаю квитанцию. Несколько раз пересчитываю сдачу. Агент терпеливо ошивается у щита с расписанием и чрезвычайно усердно изучает его. Вид у него усталый. Мешки под глазами набрякли и побурели. Шутка ли, протащиться за здорово живешь из Софии в Плевен и назад в Софию! Наверное, он проклинает меня за непоседливость и еще за то, что я не поехал в Тырговиште. Здесь скорее всего его должны были сменить.
Не позвонить ли Искре? Дома у нее нет телефона, зато он есть у подруги, и мне дано разрешение,воспользоваться им, когда вернусь в Софию.
В киоске на площади я покупаю «Зору» и, не разворачивая, сую в карман — так, чтобы газета торчала для всеобщего обозрения. Надо же дать агенту пищу для ума. Сейчас каждый мой поступок кажется ему исполненным глубокого смысла, и пусть себе гадает — просто так я это сделал или подаю кому-нибудь знак. Впереди у меня два дела — визит к храму Александра Невского и звонок приятельнице Искры. После этого я двину свои стопы на бульвар Дондукова и постараюсь завалиться спать.
В трамвае агент и я ненадолго теряем друг друга. Я еду в моторном вагоне, а он в прицепном, и это делает честь его опыту. Новичок обязательно прилепился бы ко мне вплотную, раздражая своим присутствием. Хороший же наружник не позволит себе назойливости. Он скромен, аккуратен и тактичен. У моего есть все необходимые филеру качества, и он далеко пойдет, если, разумеется, его когда-нибудь не пристукнут в подворотне.
У храма, как всегда, многолюдно; я ныряю в толпу, смешиваясь с ней. Пожилые богомолки — а их здесь немало — питают слабость к скромным молодым людям, и я напускаю на лицо постное выражение. Оно действует безотказно: никто не толкает Слави, не преграждает ему пути к стоечке, за которой седовласый служитель церкви торгует свечками и бумажными образками.
— Будьте добры, потолще...
— Пять левов.
— Мерси. Не скажете ли, кто из святых покровительствует путешествующим и страждущим?
— Помолитесь пресвятой деве, она защитит вас и утолит печали ваши. И поставьте свечку святому Георгию.
Седые волосы — белые снеги — ниспадают к узким в черных сукнах плечам. Немощь тела, но голос тверд:
— Славянин да помолится за славян! И укрепит господь их сердца и дарует победу праведному оружию.
Я отхожу, и две свечи согреваются у меня в ладони. Ай да святой отец! Ты славный агитатор, И дай бог тебе всяческих удач! Хотя чему удивляться? Мало найдется в Болгарии людей, питающих симпатии к Гитлеру. Здесь думают о России, как о старшем в семье; и лучшие улицы Софии носят имена русских — Игнатиева, Гурко, Скобелева, Аксакова...
Выйдя из храма, я задерживаюсь у колонны и принимаюсь разглядывать поминания — маленькие афишки, отпечатанные в церковной типографии. Их несколько десятков. С фотографиями и без. Дань скорби об усопших — матерях, отцах, детях, родственниках... «Ровно год, как нет с нами дорогого Митко — Димитра Илиева Недялкова. Молитесь за него». На фото — мальчик лет восемнадцати, не больше; худенькое лицо, огромные глаза. Что унесло тебя? Болезнь? Или, быть может, ты был ремсистом[10], и в подвалах Дирекции полиции Гармидол по прозвищу Страшный бил тебя по почкам? Бил, пока не убил...
Я вглядываюсь в поминания, ища среди них нужное. Вот оно — в самом низу, мокрое от клея и с надорванным уголком. «24 февраля 1943 года тихо почил Никола Гешев. Помяните его, люди, кто как может». Я прикусываю губу и отворачиваюсь. «Помяните его кто как может» — это еще куда ни шло. Но «Никола Гешев»! Прочел бы афишку начальник отделения А службы ДС! Увы, он пока, насколько я знаю, вполне здоров, и автор поминания несколько опередил события. Кроме того, хочу надеяться, что тихо почить Николе Гешеву не удастся. Самое малое, что он заслужил, — пеньковая петля.
Подумав об этом и перечитав афишку, я ухожу. Агент, подождав немного, устремляется следом. Соблюдая дистанцию, мы добираемся до почты, где я отыскиваю телефон и, отделив себя от агента невидимой стеной, набираю номер приятельницы Искры. Стена оказывается нужной мне потому, что «хвост» — от усталости, что ли? — совершает ошибку — примащивается возле ближайшего окошечка, чуть ли не в двух шагах! Ну это уж чересчур!
Телефон Искриной товарки занят. Подождав, звоню еще раз.
— Могу я попросить Милку?
— Милка слушает...
— Это Слави, приятель Искры. Искра дала мне ваш телефон и сказала, что с ней можно связаться через вас. Тысяча извинений...
Почтительность действует безотказно.
— Ах, Слави! Да, Искра говорила мне о вас. Вы хотите ей что-нибудь передать? Впрочем, перезвоните мне через полчаса — и поговорите с ней самой. Она живет рядом, я сбегаю за ней.
— Вы так любезны... Знаете что — скажите-ка ей, что я еду сейчас на бульвар Дондукова. Если может, пусть едет туда же... А может быть, вы составите нам компанию? Я буду там минут через сорок.
Пауза. Легкий вздох.
— Сожалею, Слави, но не смогу. Я передам Искре. Значит, через сорок минут? Она, наверно, успеет. Счастливо!
— Тысячу раз мерси, — говорю я и вешаю трубку.
Все получается превосходно, за исключением двух частностей. Откуда Милке известно, что Искра сейчас дома? И почему она уверена, что та по первому зову согласится ехать на бульвар Дондукова?
