Отец все не шел. Позже я узнал, что он притворился, будто ничего не слышал о предстоящем празднике, и с утра заперся в своем кабинете. Я нашел его в гостиной; он всматривался через окно в ночь, заполоненную клубящимися ордами, изгнанными из ада чьим-то гневным повелением. Отец был одет в крестьянскую рубашку и обут в валенки; рыжая меховая шуба, накинутая на плечи, делала его великаном. С ним был его друг, немецкий ботаник Кнаббе, выражавший свое беспокойство, сравнивая снежную бурю с проявлениями стихии на его родной Балтике.
— Но что же вы хотите от меня? — спросил его отец. — Я не вхож к Господу. А если вы знаете другое средство, чтобы остановить бурю, буду вам весьма признателен, если вы его мне укажете.
Говорил он по-французски. Я заметил, что отец всегда прибегал к этому языку, когда был расположен к колкостям и к иронии.
— Надобно послать помощь…
— Да, именно это мы и сделаем. Летите, друг мой, летите…
— Но еще около получаса лошади не смогут идти.
— И поскольку в хорошую погоду нужно по крайней мере два часа, чтобы добраться до озер…
Он пожал плечами. Меня охватил страх. Мысль о Терезине, засыпанной снегом, показалась мне столь ужасной, что я едва не потерял сознание. Нет, смерть не могла получить такую добычу. Я бегом пересек вестибюль и выскочил наружу. Бешеные своры снежных комьев набросились на меня и покрыли мое тело своими укусами, я попал на шабаш белых ведьм и крутящихся дервишей, с гиканьем швырявших свое ледяное зелье мне в глаза и ноздри, заталкивавших его мне в рот. Снег залепил мне глаза, я заплакал, но руки мои колотили по невидимому врагу. Слуги затащили меня в дом; когда меня усадили перед камином, чтобы обогреть, слезы мои уже замерзли и превратились в маленькие сосульки. Отец бросил на меня любопытствующий взгляд. В руке он держал бокал с амброзией, отпивая из него маленькими глотками. Высокий, широкий в плечах, смуглое лицо под серебряным париком, специально рассчитанным на то, чтобы скрывать его пышные, длинные черные волосы. Его жесткие черты вдруг смягчились.
— Ты любишь ее, не так ли?
— Я…
— Ты любишь ее как женщину.
Немец с недовольным видом теребил шнурок от часов. Он считал, что это все итальянские штучки, и не одобрял подобные излияния чувств.
Я непонимающе смотрел на отца. Как мог он оставаться таким спокойным, когда Терезину, нашу Терезину, может быть, уже схватили тысячи рук, ледяных колдуний, чьи злые голоса, словно уже торжествующие, теперь доносятся до нас, и ее нежное тело превращается в глыбу льда!
Отец поднес бокал к губам и сделал еще один маленький глоток.
— Ничего с ней не случится. Она в безопасности во дворце. Жаль праздника, конечно…
Тень иронии — или досады? — пробежала по его чертам, в его голосе появились вульгарные нотки, непривычные для человека, столь внимательно следящего за производимым им впечатлением.
— Но тщетно искать радость и веселье… вовне, если в самом себе не обладаешь природным даром довольства и счастья, которые… которые никто иной не сможет вам дать.
Одним глотком, по-русски, он опорожнил свой бокал — так пить сладкие ароматные ликеры, объяснял мне Уголини, не годилось. Он казался смущенным, сожалея, несомненно, что пустился в подобные разговоры в присутствии постороннего. Герр Кнаббе отвернулся; с безразличным видом он заводил ключиком свои часы, словно говоря: «Раз такое дело, и мне незачем беспокоиться».
Я был возмущен безучастностью отца в то время, как наша Терезина подвергалась такой опасности. Мне, однако, было известно, что он очень любил свою жену. Но я был слишком молод для того, чтобы понять страсть и бессильную ярость сильного чувственного мужчины, оказавшегося неспособным заставить женщину разделить с ним наслаждение. Не знал я также, что любящий может доходить до такой степени страдания и самообмана, что начинает мечтать о гибели любимой.
Буря бушевала три дня и три ночи. Когда она утихла, прошло еще две недели, прежде чем очистились дороги. Шестьдесят гостей Терезины, застигнутых в пути ненастьем, погибли. Среди них были грузинский князь Рашидзе, которому прочили место Потемкина на ложе императрицы, посол курфюрста Саксонии Курценберг, офицеры гвардии Истомин, Волабамов, Куницын. Все были найдены в причудливых позах, застывшими в своих костюмах неаполитанских рыбаков, пиратов, клоунов. Куницын, одетый под Данте, врач Пыжов, одевший под шубу костюм Мефистофеля с рогами и хвостом, — это был очень веселый человек, полковник Рублев в одеянии татарского хана были найдены псовыми в их санях, замерзшими вместе с кучером и лошадьми. Судьба дам не показалась столь трагичной — никто из них не принадлежал к высшему обществу. О некоторых жалели лишь по причине их красоты те, кто пользовался их благосклонностью или извлекал из нее какую-нибудь выгоду. По этому поводу родилось несколько словечек, довольно жестоких, — их приписывали то одному, то другому. Так, о Пугашкиной, считавшейся ненасытной и подвергнувшей серьезному испытанию силы самых одаренных природой офицеров, сказали, вынимая ее заледеневшее тело в испанском платье из сугроба: «Наконец-то холодна!» О польском графе Заславском, любезном пятидесятипятилетнем гуляке, вследствие импотенции сделавшемся поэтом, сказали: «Наконец-то твердый!» Эти не слишком любезные комментарии были напечатаны в «Блестящем альманахе», который издавал в Петербурге на французском языке жалкий писака Варвен. Еще несколько недель продолжали находить бренные останки тех, кто так и не увидел праздника. Последней откопали г-жу фон Шольт в объятиях своего кучера: губы бородатого гиганта слились с губами его госпожи — так он пытался отогреть ее своим дыханием.
Терезина оказалась живой и здоровой, как и прочие гости, прибывшие во дворец до ненастья; Пушкина это бедствие вдохновило несколько позже на создание повести «Метель». Она не высказала ни одного слова сожаления или участия в адрес погибших. Она говорила лишь, что «сожалеет о непогоде, помешавшей нескольким друзьям царицы принять участие в столь удавшемся празднике, и что неприятные обстоятельства длились два дня и три ночи». Она произнесла это с поразившей меня беспечностью. Я лишь удивленно захлопал глазами: как она могла быть такой бездушной, даже жестокой по отношению к людям знатного происхождения, которым мы обязаны нашим благополучием? Я был в какой-то мере «маленьким принцем», что сегодня нахожу отвратительным: с моими длинными кудрями, шелковой одеждой и хорошими манерами, я, должно быть, смахивал на комнатную собачку, всегда готовую встать на задние лапки за лакомство. Сегодня это назвали бы снобизмом, тогда называли по-русски — щегольство. Мне понадобилось много лет, чтобы понять Терезину, или, скорей, почувствовать, угадать. В этом ребенке, рожденном на самом дне общества, откуда происходят галерники, острые на язык комедианты, ловкие на руку разбойники, где появляются на свет разные шуточки и дерзости, тлела в ожидании порыва ветра искра Божья. Инстинктивно, без участия ее сознания, это неугасимое пламя всегда искало, на что перекинуться, какой фитиль запалить. То, что мы принимаем за причуды и капризы, ее ненависть ко всем оковам условностей, эта любовь к беспорядку, ее цыганщина, как говорили тогда, происходили из неповиновения, вызревавшего в недрах общества, ожидая звезду, способную вывести его из тьмы.
Когда она вернулась домой, я так горячо бросился в ее объятия, что она заплакала. Она надолго приникла ко мне. Я ощущал ее маленький холодный нос на моем плече. Затем она скинула свою горностаевую шубку и предстала передо мной в испанском платье, вся в алых розах и черных кружевах.
— Как жаль, — сказала она, в то время как вокруг нее забегали служанки с чашками горячего шоколада: с нее снимали ленты, расстегивали застежки, ей подавали домашние туфли, подталкивали к ней кресло, в которое она тут же опустилась. — В самом деле, жаль… Всех этих благородных, замерзших, как оборванцы. У жизни дурные манеры.
Потом она ушла к себе, и между нею и отцом произошла сцена, накал которой не смогли заглушить даже толстые стены.
Глава XX
Дело о дворце Абрамова дорого обошлось отцу. Его положение требовало сноровки и сдержанности. Он всегда находился на виду того, что сегодня называют общественным мнением, а в Петербурге это «мнение» принадлежало немногим. Его злейшими врагами были не те, кто считал его мошенником, а те, кто принимал его всерьез и желал гибели, видя в нем человека опасного. Франкмасона на службе сил зла.
Я не пытаюсь создать на этих страницах ложный образ моего отца. Правда то, что эликсир молодости, который он продавал дамам, омолаживал их лишь в их собственных глазах. Но его исцеления психологическим методом были многочисленны, и об этом имеются неоспоримые свидетельства. Его взгляд обладал гипнотической силой, которая помогала ипохондрикам и страдающим различными фобиями снова обрести веру в себя, ведь гипнотизм — давно признанный научный факт. Я не отрицаю также, что он сделал из своего дара инструмент для достижения личного успеха, ничем в этом не отличаясь от прочих членов нашего племени. Но если бы он не брал вознаграждения, если бы не создавал впечатления человека, заботящегося прежде всего о своих собственных интересах, он нажил бы и худших врагов, ибо церковь не прощала тех, кто угрожал ей примером истинной святости. Лучшие умы выказывали ему знаки уважения за его астрологические познания. Никто не станет отрицать, что астрология внесла существенный вклад в копилку нашего знания, поскольку она не переставала освещать и открывать странности человеческой души.
