— Не стыкуется, Казис, измордованный труп в Радминском лесу с повадками «лесных братьев», — прямо сказал капитану Андришунасу Курганов. — И не очень я удивлюсь, если Винцас Вакшаускас действительно «воскрес» и приехал в Визяй. Есть у меня по этой ситуации любопытное соображение. Скорее всего сам Винцас убрал одного из своих сообщников, вероятно того, орудовавшего вместе с ним в доме убитых братьев-комсомольцев. А что, если выйти на прямой контакт с Вакшаускасом?
— Полагаю, Петр Абрамович, вы не имеете в виду его арест?
— Арест ничего не даст. Вакшаускас будет молчать. Разговорится он лишь тогда, когда сам явится к нам. С повинной.
— С чего он вдруг явится? Двенадцать лет «нелегалки».
— Вот, вот! Подумайте, не осточертело ли ему жить бирюком, тележного скрипа бояться? Надо заставить его прийти с повинной, подтолкнуть, подсказать. Полагаете, отец не станет наводить Винцаса на подобную мысль? Он-то наверняка всех страшных дел родимого сыночка не знает.
— Отец? Он же закоснел в кулачестве, националист до мозга костей!
— Думаю, с Вакшаускасом-старшим получился перегиб. Тень сына-бандюги и антисоветчика пала на отца. Кулак? А он в тридцать восьмом году все свое хозяйство передал сыну: двадцать пять гектаров земли, восемь — леса, двух лошадей, четырех коров. Ведь не старый был, а весь изработанный. Сам землю обрабатывал, батраков не держал. Ты, дорогой Казис, за чапыги плуга хоть раз держался? Сено кашивал? А мне — доводилось. Второе: националист? Безграмотный крестьянин, по-русски ни слова не знающий. Он же трудяга, в другом веке родился и жил, глазами в землю уставясь. Вот его мировоззрение! Значит, «связник из Литвы» скорее всего плод твоей фантазии. Да, «воскрес» Вакшаускас. Используем этот факт.
— Тогда предлагаю план. Добьемся, чтобы Вакшаускас приехал в Кудымкар, поселился у меня. Думаю, сумеем потолковать по душам. Лишь бы не сорвался Вайткунас.
Этот разговор состоялся в кабинете майора Курганова 27 января 1960 года. Детали операции разработали до мелочей. Многое теперь зависело от Юстинаса Вайткунаса, бывшего батрака, в начале 1948 насильно вовлеченного в банду Вакшаускаса и сдавшегося вместе с пятью сообщниками. Ему на суде определили — по молодости лет — минимальный срок. На лесоповале сошелся с хорошими людьми: разный народ до 1955 года прозябал в колониях. Люди открыли молодому литовскому парню глаза на многое. И когда в 1956 году Юстинас приехал на жительство в Визяй, там встретился с литовцем-чекистом Казисом Андришунасом и без колебаний предложил свою помощь в борьбе с бандитами, по вине которых в конечном счете и сам пострадал. Ведь, подкармливаемое западными спецслужбами, националистическое подполье продолжало еще существовать, еще бродили по земле, скрываясь от возмездия, многие нацистские преступники. В том числе и литовский фашист Антанас Стрейкус, на совести которого были расстрелянные только в Утенском районе три с половиной тысячи евреев, коммунистов, советских работников, комсомольцев, еще больше — в соседнем...
А Винцас Вакшаускас до сентября 45-го, до разгрома банды Стрейкуса, — служил под его началом и, возможно, располагает какими-либо сведениями о своем бывшем главаре.
* * *
На столе, накрытом белой в голубой горошек клеенкой, стояли тарелки с аппетитными ломтиками сала, солеными грибами, огурчиками. Водку Винцас Вакшаускас разливал в граненые стаканы...
Старый Вакшаускас поначалу и пускать Юстинаса в дом не хотел, но после слов, что Винцасу угрожает опасность, послышался из-за двери знакомый голос: «Впусти, отец. Надо поговорить со старым товарищем».
— Так, уверяешь, опасность грозит? — недобро спросил Винцас, едва гость переступил порог. — Что за опасность?
— Ты бы раздеться предложил сперва, а потом и спрашивал, — тоже по-литовски ответил Юстинас.
— Раздевайся.
Юстинас расстегнул полушубок, снял шапку, повесил на вбитый в стену деревянный колышек. Прошли в кухню.
— Завтра или послезавтра будет паспортная проверка. Заходил брат моей жены, а он приятель нашего участкового.
— Ну и что? У меня документ самый надежный.
Винцас отогнул полу пиджака. Под ремнем тускло блеснула рубчатая рукоять парабеллума.
— И ты с таким «паспортом» через всю Россию катил? Рискованно!
— Терять нечего. Обрыдло скрываться, наниматься плотничать и столярничать по дальним хуторам. Да и чего бояться? За мной с той поры, как расстались мы в Радминском лесу с Карло Ионасом, дел нет. Автомат и гранаты закопал; пока продукты были — отсиживался в схроне. Потом пошел наниматься — тому сарай подремонтировать, перекрыть крышу, тому — рамы зимние смастерить...
— А ведь мы тебя на суде не выдали. Пятеро получили по четвертаку: бандитизм, измена Родине. Мне снисхождение сделали, все же учли — несовершеннолетний. Но восемь лет оттрубил как миленький. А теперь в соседях с твоими живу, в леспромхозе вкалываю.
— Не выдали, значит? Что ж мы насухую сидим? Батя, где у нас капуста да сальце? А что вы могли выдать?
— Про убитых комсомольцев допрашивали.
— Но и я тут не при деле.
— Да мне все равно, — равнодушно сказал Юстинас, подумав про себя: крепко сдал за двенадцать лет их бывший главарь. И волосы побелели, и в цепких когда-то холодно-голубых глазах — загнанность, усталость. Но вот вновь мелькнула в них былая жестокость, подозрительность.
— Как ты узнал, что я здесь, у отца?
— Видел тебя еще двадцать пятого, вечером.
— А... Ну, ладно.
После выпитой водки Вакшаускас размяк. Двенадцать лет фактической оторванности от людей, невозможность откровенно высказаться давили на него, и разговор с бывшим сообщником стал вроде отдушины.
— ...А в последнее время я жил на хуторе у одного дурачка, по фамилии Петрищев. Его в сорок шестом «братья» посетили, а он заупрямился, уцепился за свою коровенку. Побили, да перестарались. Свихнулся мужик. Жена у него справная. Я и помогал в хозяйстве. Больше года. Потом, гляжу, коситься стал на меня Петрищев. Да ведь жизни-то ни у него, ни у Дарьи — она русская — нет. Дарья ночью на сеновале мне все бубнит: пойди в органы, покайся, повинную голову меч не сечет. Кое-что обо мне она знала... Сюда приехал, с отцом повидаться — и он туда же!
— Может, и в самом деле с повинной явиться? — сказал Юстинас. Всякого ждал он после этих слов. Вакшаускас мог схватиться за пистолет, мог просто ударить. Нет, сидит за столом, обхватив руками седую голову, бормочет что-то, кого-то бранит.
— Обидно мне, Юстинас! Некоторые, меня в тыщу раз виновнее, припеваючи живут, легализовались. Ни скрываться им не надо, ни побираться по хуторам. Даже в партию вступили. И все им сошло, власти про них ничего не знают...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
