…Наконец усадили всех в автобус. В салон подсели «альфисты», Барсуков, Захаров. Договорились ехать в сопровождении бронетранспортеров. Через всю Москву повезли «компанию» в Лефортово. Десантники открыто сидели на боевых машинах, над их головами развевался российский флаг.
Довезли всех до Лефортовской тюрьмы без происшествий. Руководителей мятежа приняли, проводили к следователям.
В тюрьме я тогда оказался впервые. (Впоследствии, будучи депутатом Государственной думы от города Тулы, я неоднократно посещал тульскую тюрьму, находящуюся в центре города, хотя, по словам руководства УЮ-400/2, ее никогда не посещали высшие руководящие лица области, города и даже района, я уж не говорю про депутатов, ну это к слову, и совсем не к тому, что от тюрьмы и от сумы не зарекаются…) Нас пропускали внутрь через своеобразные шлюзы. Заезжаем в один шлюз, ворота закрывают, а с другой еще не открыты, отсекая и от вольной жизни, и от тюремной одновременно. Проверяют документы и затем пропускают в другой шлюз.
Охрана в Лефортово показалась мне надежной – оттуда не сбежишь. Камеры, кстати, тоже отличаются от тех, что в обычных российских тюрьмах, – светлые, чистые. Постельное белье определенного цвета. Сам я в камеры не заглядывал, но коллеги рассказывали. В тот момент я даже пожалел: сколько раз мог побывать на экскурсии в этой тюрьме, да все времени не хватало.
Осенью 96-го, когда Чубайс в экзальтации очередного приступа «большевистского» бешенства требовал моего ареста, «экскурсия» в Лефортово стала почти реальностью. Но ему, «известному писателю», не за что было зацепиться. Я благодарен Юрию Ильичу Скуратову за то, что он объективно отнесся ко всем этим «требованиям». Мне рассказывали, что Генеральный прокурор в довольно жесткой форме однажды ответил тогдашнему руководителю президентской Администрации (по существу, регенту): «Чтобы посадить Коржакова, мне нужно не сто процентов доказательств его виновности, а триста. Если вы мне их дадите, тогда другое дело». Для того чтобы устранить честного и неручного генпрокурора, этой же компании чуть позже не понадобилось и одного процента его вины…
Лефортовская тюрьма всегда принадлежала КГБ, потом Министерству безопасности. Но неожиданно, за два дня до амнистии зачинщиков октябрьских беспорядков, в начале 1994 года ее передали в ведение Генеральной прокуратуры. Сделал это Юрий Батурин – тогда он был помощником Президента по национальной безопасности. Потом Батурин перед Ельциным, как рассказывал Президент, на коленях ползал, умолял не сердиться – он, видите ли, по ошибке подготовил распоряжение о передаче тюрьмы Генпрокуратуре. На распоряжении не было визы ни одного силового министра, стояла только фамилия Батурина – будущего героя – исследователя космоса.
Если бы тюрьма принадлежала Министерству безопасности, никто бы, даже несмотря на объявленную Думой амнистию, не выпустил бы в одночасье пленников из Лефортова. Ельцин приказал сделать все, что угодно, но из Лефортова никого не выпускать. Мы с Барсуковым и с юристами-экспертами собрались в кабинете у Батурина. Попросили приехать тогдашнего Генерального прокурора России Казанника. К этому моменту он написал прошение об отставке и предупредил, что отправил бумагу через Илюшина Президенту. На самом деле лукавил: никому ничего еще не отправлял.
Мы попросили Казанника:
– Потерпите с отставкой, давайте мирно решим вопрос. Вас ведь только недавно назначили Генеральным прокурором, а уже грозите отставкой.
Но Казанник не поддался на уговоры. Тогда я лично позвонил в Лефортово, переговорил с одним из руководителей тюрьмы и попросил не выполнять решение Думы хотя бы до согласования с Президентом.
– Извините, но ничего не можем сделать, мы подчиняемся сейчас Генеральной прокуратуре, – таков был ответ.
До сих пор не возьму в толк: зачем прокуратуре тогда понадобилась собственная тюрьма? Она ведь не карательный орган. Если следовать подобной логике, то и у судов должны быть свои ведомственные тюрьмы. Потом, конечно, это распоряжение Президент отменил, а тюрьму передал МВД.
После освобождения мятежников я сделал вывод: Батурину доверять нельзя. Он заметил перемену в моем отношении к нему и начал заискивать. Старался при встрече подчеркнуть, что его служебное положение гораздо ниже моего. Никогда не упускал случая подобострастно улыбнуться, лишний раз сказать: «Извините, Александр Васильевич!» Видимо, таким способом давал понять, что помнит о нелепой ситуации в начале 94-го, когда фактически из-за него удалось выпустить на свободу без суда тех, кто обязан был ответить за октябрь 1993 года.
…Около 18 часов 4 октября 93-го, благополучно сдав мятежников с рук на руки, мы с Барсуковым прямо из Лефортова поехали в Кремль, на доклад. Президента не застали в кабинете, он был в банкетном зале. С удивлением я обнаружил, что торжество в честь победы началось задолго до победы и уже подходит к концу.
Мы с Михаилом Ивановичем умылись: вода была черная от копоти, ружейного масла и пыли. Вошли в зал со служебного входа, но нас тут же заметили. Барсуков принес исторический сувенир и хотел им обрадовать Президента:
– Борис Николаевич, я хочу вам сделать подарок на память. В кабинете Хасбулатова нашли его личную трубку. Вот она.
Президент начал заинтересованно осматривать трофей.
– Борис Николаевич, да зачем вам эта гадость нужна, что вы ее трогаете, – встрял разгоряченный министр обороны.
Шеф тут же отреагировал:
– Да, что это я ее трогаю?
И швырнул трубку в угол с такой силой, что глиняная вещица разлетелась на мелкие кусочки.
Нам налили до краев по большому фужеру водки. Легко, как воду, залпом выпив, мы присоединились к общему веселью, но в душу закралась обида. Я взглянул на сияющего Грачева с рюмкой в руке и вспомнил, как он просил письменного приказа. Посмотрел на раскрасневшуюся от водки и удовольствия физиономию Филатова, который две недели назад бился в истерике в моем кабинете, а теперь рыдал от счастья. Эти люди оказались главными за столом победителей. А тех, кто внес решающий вклад в общее дело и довел его до конца, даже забыли пригласить на торжество. Невольно пришли на память строки из ранних дворовых шлягеров Владимира Высоцкого: «А когда кончился наркоз, стало больно мне до слез – и для кого ж я своей жизнью рисковал».
…Наркоз действительно закончился – в моем почти слепо преданном отношении к Ельцину появилась первая серьезная трещина.
Пиршество вскоре завершилось. Официанты объяснили нам, что гулять начали с четырех часов – как раз в то время, когда мы самую неприятную работу делали.
Павла Грачева Президент наградил орденом «За личное мужество». Тот обиделся, что дали мало: хотел Героя России. А Барсуков, не забыв о споре с министром обороны, на следующий день написал рапорт об отставке.
– Как мы с тобой тогда в Завидове договорились, я подал рапорт, – напомнил Грачеву по телефону начальник ГУО. – А ты?
– А я еще думаю, – промямлил в ответ Павел Сергеевич.
Не обнаружив Барсукова в Кремле, я ему позвонил:
– Ты что делаешь! Почему не на работе?
– Не выйду, я подал в отставку. Затронута моя честь офицера, она мне дороже должности.
Ельцину я рассказал о споре, и он сам позвонил Барсукову, хотя перед звонком признался мне:
– Впервые поступаюсь своими принципами. Человека, который добровольно написал рапорт об отставке, я никогда не уговариваю остаться.
Генерал Барсуков приехал в Кремль. Зашел в кабинет к Президенту – тот сидел за столом и дружески улыбался. Ельцин открыл папку с рапортом и написал сверху крупными буквами: «Отказать». Закрыл ее и предложил Михаилу Ивановичу:
– Давайте с вами просто так посидим, поговорим.
И они час сидели. Потом перешли в заднюю комнату, выпили по рюмке коньяка. Пригласили меня, мы сели обедать. В этот момент я почувствовал себя по-настоящему счастливым, потому что сумел отстоять тогдашнего друга.
…Белый дом отремонтировали быстро. Смыли копоть от пожара, убрали мусор. Подарком первого вице-премьера России – «металлиста» О. Сосковца стал огромный забор-крепость чугунного литья (в будущем, наверное, памятник заборному чугунному зодчеству конца XX века) вокруг Дома правительства Российской Федерации. И вскоре о беспокойных днях октября напоминало лишь бетонное заграждение вокруг стадиона Метростроя неподалеку от Белого дома. Оно было украшено надписями типа: «Грачев – палач», «Ельцин – убийца»… Ненормативная лексика тоже часто встречалась. О содержании заборного фольклора я как-то рассказал Лужкову и его заместителю Ресину:
– Мужики, сколько можно терпеть? Вы, наверное, не обращаете внимания на надписи потому, что там нет ваших фамилий.
Намек они поняли. За неделю по личному распоряжению мэра Москвы бетон разобрали и установили ограждение из железных прутьев – на них ничего не напишешь…
Первый «звонок»
