что есть более важная вещь. — Впрочем, ты был готов потерять меня.
— Нет, Брай, пожалуйста, присядь. Всего несколько минут.
Она вздыхает; выходит слишком театрально — как у Альбы, когда ей говорят, что нужно одеваться. Эш указывает на кушетку в гостиной, но Брай направляется к кухонному столу. Она не должна расслабляться; иначе рискует растерять свою решимость.
Эш садится напротив, Брай делает жест рукой, означающий, что он может говорить.
— Я уже рассказывал тебе о своем бывшем коллеге Марке, его дочь умерла от менингита. А потом еще все эти письма от врача, — он перебирает ногами под столом. — Последней каплей стал вопрос Джека на пробежке. Он спросил меня о письме насчет праздника Клемми. Я должен был или соврать одному из самых близких друзей, или перестать с ним общаться. Я чувствовал, что у меня нет выбора, и это очень бесило. Так что я позвонил врачу (у него было время в понедельник днем, после операции) и, поддавшись порыву, отвез туда Альбу после занятий.
Брай представила, как медсестры в приемной дают друг другу «пять», радуясь тому, что наконец заполучили Альбу. Она чувствует прилив злости.
— Всю жизнь, всю свою жизнь я живу с последствиями прививки, а ты решил подвергнуть такому риску нашу дочь, мою Альбу, поддавшись порыву, черт тебя подери?!
Последние слова она выкрикивает что есть мочи, ей уже все равно. Очень хочется что-нибудь сломать или разбить, но она подавляет это желание и отходит от стола:
— Я не готова к этому, не готова.
Она бежит наверх в их спальню, в свою спальню. Жаль, что на двери нет замка.
Оставшись в одиночестве, Брай не знает, что делать со своей злостью, она до такой степени на взводе, что не может даже кричать. Она набирает горячую ванну, чтобы вместо нее заорала ее кожа. Брай так делала еще подростком, когда травля в школе становилась невыносимой. Это не то же самое, что резать себя, но боль помогает, растворяет мысли. Брай устала думать. Она может просидеть в ванной лишь несколько минут, после чего вылезает, мокрая, с красной пульсирующей кожей. Не вытираясь, падает на спину в постель и наслаждается бесчувственностью своего тела; но телефон на тумбочке у кровати звонит. Она не двигается, просто смотрит на сообщение, которое появилось на экране. Оно от Элизабет.
Брай, я знаю, ты занята, но твое молчание начинает меня беспокоить. Альба ведь привита?
Ха. Элизабет, как всегда, абсолютно вовремя. Что ж, по крайней мере, Брай теперь точно знает, что ответить. Она берет телефон и набирает:
Ох, прости, я думала, что уже ответила. Да, Альба привита.
Она убирает телефон, сворачивается в позу эмбриона и ждет, когда потекут слезы.
18 июля 2019 года
Сквозь полудрему Джек слышит, как, высунувшись из окна ванной, которое обрамляет похожее на фруктовое мороженое утреннее небо, Элизабет бормочет себе под нос: «Какой эгоизм», — и потом: «Невероятно». Он даже с закрытыми глазами знает, что она делает. Она повторяет это уже которое утро, поливая из шланга розы, дельфиниумы и гортензии, чтобы потоки воды смыли эту отвратительную белую пыль. Нашествие божьих коровок в сочетании с пылью — это для нее уже слишком. Джек отворачивается от окна. «Пожалуйста, не надо», — умолял он ее, когда она вылезала из кровати в шесть утра.
Но, по-видимому, Элизабет считает, что, если приложит достаточно усилий, сможет контролировать всю вселенную. Он знал, что бесполезно ее упрашивать, но все же надеялся, что однажды утром она пожмет плечами, скажет: «Да пошло оно все», — и вернется в их теплую постель.
Возле кровати стоит ее небольшой чемодан на колесиках, Джек купил его три года назад на их десятую годовщину. Он уже собран для поездки в Корнуолл на выходные с Шарлоттой. Элизабет уезжает завтра рано утром, на две ночи. Джек взял отгулы на сегодня и на пятницу. Он знает, что дети уже договариваются, какую еду закажут домой, на какие пляжи пойдут и какой фильм посмотрят. Начались летние каникулы, и они полны энтузиазма. Джек предвкушает, как проведет время с детьми, — только он и они — с бо́льшим воодушевлением, чем он готов признать вслух.
Он слышит, как на другой стороне дома открывается дверь и маленькие ножки шлепают по полу, а затем в двери спальни начинает поворачиваться старая медная ручка. Джек с головой ныряет под одеяло в тот самый момент, когда дверь распахивается. Комнату наполняет едва сдерживаемое хихиканье, и вот уже теплые проворные ручки шарят под одеялом, как маленькие зверьки, пытаясь пощекотать его ноги.
— Папа! Папочка!
Несколько мгновений Джек лежит совершенно неподвижно.
— Папа?
Он обожает, как она всякий раз на это попадается. Внезапно, с громким ревом он сбрасывает с головы одеяло и хватает визжащую дочь. Он поет «С днем рожденья тебя» и прижимает ее к груди, чтобы обнять ее и расцеловать, и она, как всегда, начинает извиваться от смеха.
— Я не могу поверить, что сегодня наконец-то наступило, папочка! — она широко улыбается, так что становятся видны дырки от выпавших зубов, и трижды чихает. — Я в Восторге с большой буквы «В»!
Она трет глаза и ложится на спину, рыжей головкой на грудь Джеку, играет с его пальцами, переплетая их со своими, и любуется, как легкий утренний свет танцует между их ладонями. Пока Клемми болтает о волшебном дне, волшебном лете впереди, о конфетах-шипучках и русалочьих хвостах, Джек целует ее в лоб и думает: «Да, да, все эти часы в электричке по дороге на работу, время, проведенное вдали от детей, беспокойство из-за денег — сейчас понятно, что оно того стоило. Все оно того стоило». Ему не хватает только Элизабет, чтобы она была рядом и могла почувствовать то же самое.
Утро в вихре распоряжений Элизабет пролетает быстро. Макс и Чарли помогают работникам, устанавливающим надувной замок-батут, а потом возвращаются к крикету. Джек делает детям бутерброды, пока Элизабет раскладывает в саду блестящие неоновые краски и огромные листы бумаги для игр между
