Сегодня он пока что молчал. Оторвался от газеты, вскинул на лоб очки и указал Вадиму Николаевичу на кресло.
- Жду,-буркнул Рязанов и наклонил лобастую голову.
- Извини... Я просил секретаршу...
- Мне нужна не секретарша, а профессор Крылов.
Он сдержал вздох, отложил газету.
- Как с нашей заявкой насчет аппаратуры?-опередил его Вадим Николаевич.
- Идет переписка.
- Резину можно тянуть еще полгода. Выправляй документы. Через неделю поеду.
Рязанов покачал головой:
- Незачем тебе ехать. Через неделю все здесь появятся. Слышал о совещании?
- Н-ну,-недовольно буркнул Вадим Николаевич.
- Вот о нем и речь,-произнес Рязанов и почесал свой мясистый, нос.-Есть некоторые разведданные...
Горбач будет красоваться, а нас чернить собираются.- Он опять почесал нос и сдержал вздох. - И все из-за тебя.
-Может, полбанки тебе поставить?-попробовал пошутить Вадим Николаевич.-Нос-то вон как чешется.
- Поставят,-не принял шутку Рязанов.-Перо вставят.
- Ну, тут мы поможем. Вытащим.
- Не валяй дурака. Это серьезно.
- Все было, и ничего не было,-отмахнулся Вадим Николаевич.
Рязанов помедлил, произнес глуховато-сдержанным голосом:
- А ты не можешь...
- Не могу,-резко прервал Вадим Николаевич.- И не хочу, видишь ли. Что ты мне Горбача в нос тычешь?! У меня свои принципы, у него свои.-Он начал постукивать кончиками пальцев по подлокотникам, что означало раздражение.-Помню, мой Петька все по^ видло слизывал. Хлеб оставит, а повидло съест,
- При чем тут твой Петька?
- А таков твой Горбач. Пенкосниматель.
- Мой?
- Твой, раз ты мне им глаза колешь.
- Пошло-поехало. - Рязанов откинулся на спинку кресла и приготовился к длительному молчанию.
На Вадима Николаевича его поза не произвела впечатления. Он продолжал распаляться с каждым словом.
- Вы знаете,-перешел он на "вы", представляя перед собой не Рязанова, а всех своих противников.-Вы знаете, что к чему. Есть, видите ли, врачи и врачи. Как говаривал мой дорогой учитель: изобретено два способа возвыситься над остальным человечеством. Первый - это постоянно расти, совершенствоваться, набираться ума-разума, к людям относиться архигуманно. А второй,-он сильнее забарабанил пальцами,-это унизить и оскорбить других, чтобы себя возвысить. Себя!..
Видя, что Рязанов не возражает, Вадим Николаевич сделал паузу, заговорил помягче, снова переходя на "ты":
- Ты же отлично знаешь, что мы с Горбачом на разных орбитах. Мы берем тех, от кого он отказывается.
Сколько мы после него взяли? Скольких, можно сказать, с того света спасли? Покойный Владимир Андреевич Опель брался за "операции отчаяния". И я, видишь ли, на грани дозволенного балансирую.
- А надо ли?-вставил Рязанов и тотчас смягчил реплику: - Всегда ли надо?
Вадим Николаевич поерзал на стуле, словно ему вдруг стало неудобно сидеть, помедлил, не потому, что не нашелся, что ответить, а искал слова наиболее доказательные.
- Надо. Всегда,-ответил он решительно.-В пятьдесят шестом году я побывал в Швеции. И там с одним господином хирургом у нас спор зашел. Да, видишь ли, вот об этом же - надо ли? Он утверждал, что так называемых безнадежных следует умерщвлять. И будто бы это гуманно, так как уменьшает страдания и самого больного и родственников его. Может, и нам пойти по этой линии?
- Ну зачем же...
- Тогда как же быть?-оборвал Вадим Николаевич. - Встать в позу стороннего наблюдателя? А как же быть с клятвой Гиппократа? С долгом врача? С совестью?
Рязанов молчал.
- Я лично не могу отказать в просьбе матери, жене и вообще человеку. Я, видишь ли, сентиментален...- Он подождал, не улыбнется ли Рязанов. Но тот не улыбнулся. - Кто докажет, что больной Н. безнадежен? Кто убедит меня, что больной 3. неоперабелен? А быть может, это мы безнадежно отстали? Это мы невежды и боимся показать свое невежество? Боимся ответственности. Дрожим за честь мундира. Сколько мы видели этих так называемых безнадежных, от которых все, все, в том числе и пресловутый профессор Горбачевский, отказывались? А они выживали. Сколько?! Надо только представить, что этот безнадежный - твой брат, отец, сын...
Вадим Николаевич вскочил и прошелся по кабинету, потом сел и заговорил более сдержанно:
- Просто необходимо изменить оценки. Судить о работе клиник и больниц не по пресловутым процентам смертности и койко-дню, не только по ним...
- А по чему же? - поинтересовался Рязанов.
- А по тому, сколько спас безнадежных. Скольким не отказал в помощи...
Оба долго молчали. Рязанов не решался отвергать доводы Крылова, но и поддержать их он не мог-положение не позволяло.
- Тогда вот что,-сказал он, опять потирая кончик носа, - выступи-ка ты на этом совещании и сам все объясни.
Вадим Николаевич ухмыльнулся:
- Видишь ли, я уже выступал.
- Еще раз. С новыми данными.
- Пожалуйста.-Он спохватился.-Только аппаратуру я выбью, потому что без нее невозможно. Без нее дело наперекосяк.
Рязанов привстал, протянул руку, что означало: он благословляет Вадима Николаевича.
Веру Михайловну уговорили показать сына профессору Крылову. Старики старались вовсю. Даже Зинаида Ильинична по вечерам приезжала. А Марья Михайловна приговаривала: "Да что теряешь-то? Да что плохогото?" Но больше всех наступал Федор Кузьмич. Он не просто уговаривал, он доказывал, взывал к разуму, к логике, к чувству.
- Раз уж приехала, надо обратиться. Ведь не убудет. Не сходишь - потом казниться будешь. А люди говорят о нем хорошее, люди зря не скажут.
- Ладно,-согласилась Вера Михайловна.-В среду поедем. У меня и бумага есть.
- Адресок я достал,-обрадовался Федор Кузьмич. - Езды на троллейбусе всего ничего, полчасика.
Старики думали, что убедили Веру Михайловну своими доводами. А она согласилась совсем по другим причинам. Она чувствовала себя плохо. Была подавлена.
Не знала, как и доедет до дому в таком состоянии.
А главное, не знала, что написать Никите, как его подготовить к их внезапному возвращению. Она же все писала "вот-вот", обнадеживающие письма писала. Ее обнадеживали, и она обнадеживала. "Теперь уж нет ни во что веры,-думала она.-И не будет. Но повременить надо. Что-нибудь соображу".
Дважды она ездила на главпочтамт. Получала письма из дому. Но все не решалась ответить. На третий раз дала уклончивую телеграмму: "Мы живы-здоровы. Подробности письмом".
В среду, как и было задумано, они поехали в клинику. Федор Кузьмич усадил Сережу к окошку и всю дорогу рассказывал ему про город, про улицы, по которым ехали.
А Вера Михайловна сидела сзади и была занята своими невеселыми мыслями.
"Если опять будут класть для показа, для демонстрации-не соглашусь. Зачем его мучить? Он у меня не кролик и не собака... А как узнать? Они ж говорят: посмотрим... Насмотрелись. Все установили... Нечего больше устанавливать. Все человечество ему не поможет".
Ей показалась ненужной эта поездка, и она чуть было не предложила выйти из троллейбуса на первой же остановке.
"Ну чего мы едем? Зачем? Чего мы его на новые мучения везем? Все это один обман и одни иллюзии"^
Она пристально посмотрела на сына. Он вовсе не походил сейчас на мученика. Выглядел лучше, чем всегда, к деду привык и слушал его внимательно, чуть приоткрыв ротишко. Вера Михайловна иной раз поражалась Сереже, его терпению, мужеству и пониманию. Никогда он ни одной слезинки не пролил, ни на кого не пожаловался, не покапризничал, как другие дети. Всегда был таким послушным, таким тихим, что все восхищались им. Он не понимал этих восхищений" и никак на них не реагировал, как не реагировал и на свою болезнь, будто это страшное, заложенное в двух словах "тетрада Фалло", его и не касалось.
Ей стало неловко перед ребенком за свое малодушие. "Хуже не будет. И тяжелее того удара, что уже получила,- не получу".
В приемной она сидела замкнуто-отчужденно, не замечая тех, кто был рядом. Она прижала к себе Сережу и слушала гулкие удары его сердца. Оно учащенно билось под ее рукой.
Молоденькая секретарша взяла у нее письмо-ответ клиники на ее запрос-и скрылась в кабинете.
Вскоре она вернулась и пригласила Веру Михайловну войти. Вера Михайловна заметила настороженный взгляд Сережи. Видимо, его напугал ее отчужденный вид. Она внушила себе: "Я должна держаться". И через силу улыбнулась сыну.
Профессор Крылов не произвел на нее впечатления.
В кресле сидел маленький, невидный человек, в халате, шапочке, лицо клинышком, глаза острые, строгие, без улыбки. Ей невольно вспомнился Горбачевский со своим обаянием, со своей броской воспитанностью, и воспоминание это еще сильнее насторожило ее.
Крылов, как видно, и не старался произвести впечатления, заговорил резковато, не заботясь о приветливости (ей опять вспомнился голос Горбачевского - мягкий, певучий, обволакивающий).
