Как тигр в клетке, шагал он по своей комнате, придумывая планы, один рискованнее другого, чтобы положить конец своему невыносимому состоянию. Как бы то ни было, он ни за что не желает дольше жить под одной крышей с бабушкой и решил уехать из Чарны; в ином месте, в другой среде, окруженная иными влияниями, Марина образумится, может быть, и примирится с ним.
Граф провел скверную ночь и утром отправился к бабушке объявить ей свое решение, которое приведет ее, конечно, в ярость, это он знал наверное, но помешать которому она не могла, в виду того, что большое состояние, унаследованное графом от матери, делало его совершенно независимым.
Графиня Ядвига сидела в своем будуаре и, перебирая четки, с набожным видом перелистывала книгу «Жизнеописание мучеников». Когда вошел внук, она положила книгу.
— Отчего ты такой бледный и хмурый, мой друг? — спросила она с улыбкой, протягивая ему руку.
Но Станислав точно не заметил протянутой руки. Голос его дрожал от сдерживаемого гнева, когда он ответил:
— Вот наивный вопрос после той невероятной гадости, которую ты учинила, посеяв раздор между женой и мной. Я давно хотел потребовать у тебя отчета, по какому праву вмешалась ты в мою личную жизнь? Ведь ты же знала, что вынудило нашу свадьбу, и дала на нее согласие, а потом предательски сорвала с глаз этой наивной девочки повязку, скрывавшую от нее прошлое, и создала мне ад, поставив меня в отвратительное положение.
— Моя совесть вынудила меня поступить таким образом, — решительным тоном прервала его графиня. — Я должна была согласиться на вашу свадьбу, чтобы спасти честь Юлианны; но допустить между вами близкие отношения, это противоречило бы моему долгу как христианки, и было бы попранием самых основных правил нравственности.
Граф вспыхнул и смерил ее взглядом, полным глубокого презрения.
— Ты?.. Ты боишься нарушить нравственные правила и христианский долг? Ха, ха, ха! — и он громко захохотал. — Да за кого же ты меня принимаешь, бабушка? Я не мальчик и не настолько глуп и слеп, чтобы не видеть, какую роль играли у тебя отцы Игнатий и Тадеуш, и в какой состоит ныне отец Ксаверий, и потому позволяю себе усомниться, чтобы те отношения, с помощью которых твои преподобные духовники направляли тебя на Небо, входили в понятие «долга христианской нравственности». Но не в этом дело; твоя добродетель меня не касается, и, пожалуйста, не ссылайся на нее в оправдание своих гадостей. Вовсе не стремление спасти меня от греха руководило тобой в этом случае, а твоя слепая ненависть к вере, которую исповедует Марина, и ее русскому происхождению. Женись я на какой-нибудь польке, хоть и распутнице, но католичке, ты обо всем промолчала бы и благословила меня; а с православной ты решила меня разлучить. Так вот я пришел тебе сказать, что мне твоя опека надоела, и что я думаю уехать из Чарны. Через несколько дней я отправляюсь с женой заграницу, а тебе предоставляю полную свободу упражняться в христианских добродетелях при помощи отца Ксаверия, и желаю вместе с ним попасть прямо в рай.
Не ожидая ответа, он повернулся и вышел.
Графиня ничего не ответила по той простой причине, что не могла произнести ни слова: лицо ее стало багрово-лиловым, а бешенство сдавило ей горло, и с минуту она думала, что задохнется.
Вспыльчивая, резкая, жестокая, а благодаря своему богатству и заносчивая, графиня Ядвига не терпела противоречий, и тем более критики своих действий. Никогда и никто еще не смел так откровенно разоблачать и указывать пальцем на подкладку ее отношений к духовникам, отношений, которые она, впрочем, считала простительными и законными. Если ее «заблуждения» и вызывали иногда легкие укоры совести, то она всегда откупалась богатыми дарами на церковь. Стах никогда не посмел бы сделать даже намека подобного рода; а тут вдруг он дерзко оскорбляет ее, и из-за кого же? Из-за этой проклятой москальки-еретички?
В ней пробудилась такая ярость против бедной Марины, что, попадись та ей в руки, она задушила бы, кажется, ее. Но эта буря скоро утихла, скрытая под личиной обычной лукавой слащавости графини, и только в ее глазах еще светилась дьявольская усмешка.
— Никуда ты не уедешь, а просто-напросто исчезнешь, чтобы не мешать спасению души твоего болвана-мужа и не вызывать новых оскорблений против меня, — проворчала она и задумалась, а потом позвонила и приказала просить к ней отца Ксаверия.
Тот тоже провел скверную ночь. Вчерашний случай неожиданно нарушил его видимое спокойствие и пробудил бешеную ревность. Всю ночь он не смыкал глаз, обдумывая способы разлучить Марину с мужем, и все еще был поглощен этими мыслями, когда его позвали к Земовецкой.
Графиня начала с того, что осведомилась, как идет дело обращения Марины.
— Ваша чрезвычайная осторожность, отец мой, разрушит всю нашу работу, — ехидно заметила она на уклончивый ответ духовника. — Должна вам сказать, что эта кокетка так влюбила в себя Станислава, как я не могла даже себе представить. Он теперь без ума от этой бледной рожи, меня обвиняет, что я украла его счастье, и, после целого ряда неслыханных дерзостей и оскорблений, заявил мне сейчас, что уезжает заграницу с женой и больше сюда не вернется.
Ксендз побледнел, а на его лице отразились тревога и такое смущение, что графиня вздрогнула и подозрительно взглянула на него.
«Что значит это волнение? Не попал ли и Ксаверий в сети «москальки», подобно Станиславу?»
Она тотчас сообразила, что за последнее время ксендз изменился: грустный, задумчивый, он, по-видимому, избегал ее и потерял, казалось, прежнее «рвение к интересам церкви».
Графиня стиснула зубы. Только этого не хватало, чтобы ее духовник влюбился в еретичку! Ну уж нет. Этому она положит скоро конец, и Марина дорого заплатит за свои неуместные победы… Наружно она ничем себя не выдала и, после краткой беседы, отпустила Ксаверия, который поспешил уйти с облегченным сердцем.
День прошел томительно и скучно. Граф обедал один на своей половине, а потом уехал, не сказав куда едет и когда вернется. Марина тоже не выходила из своих комнат, но при известии об отъезде мужа облегченно вздохнула.
— Слава Богу. Может быть, на несколько дней она освобождена от его присутствия и ей нечего опасаться новых сцен.
Вечером она решила пойти, как всегда, к старой графине: не следовало возбуждать ее внимания. В гостиной она нашла только отца Ксаверия, пересматривающего связку новых, присланных утром нот, и панну Камиллу, подбиравшую номера иллюстрированного журнала. Приживалка объявила ей, что графине нездоровится, и она отдыхает, но придет к чаю, а пока просит не стесняться и заниматься музыкой.
