День прошел томительно и скучно. Граф обедал один на своей половине, а потом уехал, не сказав куда едет и когда вернется. Марина тоже не выходила из своих комнат, но при известии об отъезде мужа облегченно вздохнула.
— Слава Богу. Может быть, на несколько дней она освобождена от его присутствия и ей нечего опасаться новых сцен.
Вечером она решила пойти, как всегда, к старой графине: не следовало возбуждать ее внимания. В гостиной она нашла только отца Ксаверия, пересматривающего связку новых, присланных утром нот, и панну Камиллу, подбиравшую номера иллюстрированного журнала. Приживалка объявила ей, что графине нездоровится, и она отдыхает, но придет к чаю, а пока просит не стесняться и заниматься музыкой.
Отвечая любезно на глубокий поклон ксендза, Марина заметила, что он очень бледен, а взгляд лихорадочный, беспокойный.
— Вы, кажется, сегодня нездоровы, отец Ксаверий? Вы плохо выглядите, — участливо спросила она.
Тот вспыхнул и в замешательстве пробормотал благодарность, но сказал, что чувствует себя прекрасно, и сел за рояль разбирать новую музыкальную вещь.
Марина уселась в кресло в углублении окна, где всегда сидела, и приготовилась внимательно слушать интересовавшую ее симфонию.
Скоро она, однако, заметила, что Ксаверий был сегодня в каком-то особенном настроении: с трудом разбирал ноты, часто ошибался, а потом совсем забыл, казалось, о раскрытой перед ним тетради и не переворачивал листков. Но и игра его становилась все более и более странной: под его руками рояль гремел, жалобно стонал и плакал, потрясая нервы потоком диких и резких звуков, отражавших тот разлад, который царил в его душе. Это была какая-то дьявольская музыка, в которой слились все человеческие страсти. Холодная дрожь пробежала по телу Марины, и она с удивлением смотрела на бледное лицо Ксаверия, а тот глядел куда-то вдаль своими горящими глазами и, казалось, забыл, где он.
Наконец, Марина не выдержала. Слушать долго такую игру, которая разбивала все нервы и причиняла почти физическую боль, она не могла. Она вскочила с места, подбежала к роялю и положила руку на руки ксендза.
— Стойте, стойте, отец Ксаверий. Прекратите вашу ужасную музыку. Можно подумать, что вы хотите вызвать всех демонов, — взволнованно сказала она.
Ксендз вздрогнул, точно его разбудили от сна, и бессильно опустил руки; но бушевавшая в его душе буря, которую он изливал в бешеных звуках, продолжала в нем кипеть.
Мрачным, пожирающим взглядом глядел он на нее с таким выражением, какого она еще никогда у него не видала; затем краска залила его лицо, и он дико захохотал.
— А я люблю эту дьявольскую музыку, — дрожащим от волнения голосом прошептал он. — Мне кажется, что я пляшу на шабаше, где все равны: крестьянин, воин и священник, где я могу утолить все мои желания, где я обладаю всемогуществом зла, и где мне не надо проповедовать почитание Бога, обрекающего свои создания на адские муки.
Он встал и продолжал говорить, задыхаясь и пристально глядя ей в глаза:
— Прямо с шабаша позвала ты меня, обольстительная женщина. Ты разбудила дремавших в моей душе демонов… Я полюбил тебя. Я хочу упиться счастьем и зову на помощь весь ад…
Пораженная Марина со страхом смотрела на него.
«Не помешался ли он?» — мелькнуло у нее в голове.
Она попятилась и собралась бежать, но в этот миг он схватил ее и крепко, до боли, прижал к себе и покрыл лицо жгучими поцелуями.
Отвращение и ужас точно сковали ее; но через мгновение она изо всех сил оттолкнула Ксаверия, так что тот зашатался, и звонкая пощечина запечатлелась на его бритой щеке.
— Наглец! — вне себя крикнула она. — Негодяй, забывший свой сан и оскорбивший женщину!
И она выбежала из комнаты.
Ксаверий прислонился к стене и закрыл глаза. Теперь он снова побледнел, а на его бескровной щеке ярко горел отпечаток полученной пощечины, и он дрожал как в лихорадке; больнее, — чем печать обиды на лице, жгло его воспоминание о невыразимом отвращении и презрении, отразившихся в глазах Марины. Как гадину, оттолкнула она его, прибила, как собаку, и резко напомнила ему о его одеянии, этой сутане, которая вечно преграждает ему дорогу ко всем доступным другим людям радостям жизни.
Тяжелый не то вздох, не то стон вырвался из его груди; но те выдержка и самообладание, в которых он вырос, снова брали над ним власть, временно поколебленную порывом страсти.
Он провел рукой по покрытому холодным потом лицу и выпрямился, намереваясь тоже уйти, но в эту минуту встретился глазами со старой графиней, которая, стоя на пороге своего будуара, пристально и ехидно глядела на него.
— Что с вами, отец мой? Вы чем-то сильно взволнованы. Что это за красное пятно у вас на щеке?
— Это след той пощечины, которой наградила меня молодая графиня, когда я попытался более настойчиво убеждать ее в необходимости отречься от ереси и обратиться к истинной вере. Вы видите, что задача, которую вы возложили на меня, связана с опасностями и неприятностями, — мрачно ответил он.
Злая лукавая усмешка скользнула по лицу Земовецкой.
— Я поражена, мой бедный друг, и не воображала, чтобы эта дикая кошка посмела вас тяжко оскорбить. Однако я вижу, что пора мне вам помочь в этом трудном деле вразумления нашей юной дикарки и предоставить в ваше распоряжение средства более действенные, чем ваша чудная музыка. Пойдемте в мою молельню, отец, и обсудим вместе этот важный вопрос.
VIII
Марина вернулась к себе возмущенная до глубины души. При одной мысли о нанесенном ей тяжком оскорблении, она вся кипела негодованием, но, по мере того, как наступало успокоение, ее гнев сменялся страхом и отчаянием. Она чувствовала себя мухой, попавшей в паутину. Опасность грозила теперь с двух сторон: не только муж будет преследовать ее своей любовью, но еще и этот наглый, распутный ксендз, которого она по своей наивности считала «покровителем».
Долго ходила она по комнате, ища выхода из своего невыносимого положения, и, наконец, пришла к заключению, что ей надо воспользоваться отсутствием графа и уехать отсюда. Старой графине она скажет, что едет навестить заболевшую родственницу, а в сущности решила укрыться в монастыре и оттуда уже написать графу о разводе. Все пережитые волнения вызвали у Марины сильную мигрень, и она легла в постель, отложив до завтра исполнение своих намерений.
