не говоришь, что это не то.
Я молчала.
– Я не имею ничего к этому человеку, потому что это слишком пустой человек.
– Я нисколько не надеюсь, мне нечего надеяться, – сказала я, подумав.
– Это ничего не значит, рассудком ты можешь отвергать все ожидания, это не мешает.
Он ждал возражения, но его не было, я чувствовала справедливость этих слов.
Он внезапно встал и пошел лечь на постель. Я стала ходить по комнате. Мысль моя вдруг обновилась, мне, в самом деле, блеснула какая-то надежда. Я стала, не стыдясь, надеяться.
Проснувшись, он сделался необыкновенно развязен, весел и навязчив. Точно он хотел этим победить внутреннюю обидную грусть и насолить мне.
Я с недоумением смотрела на его странные выходки. Он будто хотел обратить все в смех, чтоб уязвить меня, но я только смотрела на него удивленными глазами.
– Нехороший ты какой, – сказала я наконец просто.
– Чем? Что я сделал?
– Так, в Пар[иже] и Турине ты был лучше. Отчего ты такой веселый?
– Это веселость досадная, – сказал он и ушел, но скоро пришел опять.
– Нехорошо мне, – сказал он серьезно и печально. – Я осматриваю все как будто по обязанности, как будто учу урок; я думал, по крайней мере, тебя развлечь.
Я с жаром обвила его шею руками и сказала, что он для меня много сделал, что мне очень приятно.
– Нет, – сказал он печально, – ты едешь в Испанию.
Мне как-то страшно и больно – сладко от намеков о С[альвадоре]. Какая, однако, дичь во всем, что было между мной и Сальв[адором]. Какая бездна противоречий в отношениях его ко мне!
Ф[едор] М[ихайлович] опять все обратил в шутку и, уходя от меня, сказал, что ему унизительно так меня оставлять (это было в 1 час ночи. Я раздетая лежала в постели). «Ибо россияне никогда не отступали».
Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 60–63.
Рим 30 (18) сентября/63
Милый и дорогой мой Паша, благодарю тебя за письмо твое. Я до сих пор не отвечал тебе, потому что не дождался писем в Париже и уехал в Рим, да в дороге опоздал и в Рим прибыл недавно, так что и письмо твое получил только теперь. Варвара Дмитриевна мне писала недавно, но ничего не написала о твоем экзамене. Из этого я заключаю, что ты его не выдержал. Если б выдержал, она бы непременно написала мне об этом, чтоб меня обрадовать.
Что мне сказать тебе на это, Паша? Друг мой, покамест я жив и здоров, ты на меня можешь, конечно, надеяться, но потом? Да что деньги; еще это второе дело. В солдаты можно пойти, в крайнем случае. Но быть невеждой сознательно, по своей воле, отстать от своего поколения, быть ниже и хуже других и, не имея образования, не понимать, стало быть, того, что кругом происходит – и беспрерывно чувствовать это – вот что скверно и ужасно будет. Будут дни, что проклянешь сам судьбу свою и вспомнишь наши слова. Ты думаешь, конечно, что с учением всегда можно поспеть. Нет, брат, учение вещь трудная, потому что требует огромного, усидчивого терпения; а коль не сделаешь к этому привычки с ранних лет – никогда потом не приучишься. Ну да что говорить! Много ведь раз я говорил тебе об этом.
О смерти твоего дедушки мне писала Варвара Дмитриевна. Конечно, может быть, лучше не писать мамаше. Так и Варвара Дмитриевна советует. Хотя, впрочем, мамаша, может быть, рассердится за это. От нее я еще ни одного письма не получил. И как я все это время мучился; думал, что она так больна, что уже и писать не может, и Бог знает что еще думал. Но вдруг Варвара Дмитриевна мне пишет недавно, что мамаша ей писала, будто она ни одного письма от меня еще не получила. Ужасно мне это было странно слышать. Я мамаше больше всех писал, поминутно писал. Как же она ничего не получила, тогда как к другим все мои письма дошли?
Дня через три из Рима поеду в Неаполь, где пробуду с неделю, и потом ворочусь в Петербург через Турин и Женеву. В Петербурге буду к половине октября.
Желал бы я знать очень, как ты проводишь время. Неужели не отстал еще от Юсупова сада и от привычки со всеми знакомиться? Много мне писал о тебе откровенно Михаил Васильевич. Многое из сообщенного им о тебе мне очень не понравилось, Паша, прямо тебе говорю. Надеюсь, впрочем, на твое доброе сердце и на Михаила Васильевича, житье с которым, верно, принесет тебе хоть какую-нибудь пользу.
Я здоров, припадков у меня не бывает, и хоть тут много развлечения, есть что видеть и осматривать, но очень хочется воротиться в Россию. Так что в иную минуту тяжело за границей.
Прощай, Паша, воспользуйся остальным временем, учись, пользуйся почаще обществом и разговором Михаила Васильевича и утешь меня хоть чем-нибудь.
Тебя очень любящий твой Ф. Достоевский.
Поклон тете, Коле и всем нашим добрым знакомым. Тетю и Колю навещай. До свидания, скоро увидимся.
Ф. М. Достоевский – П. А. Исаеву // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 28. Кн. 2. С. 48–49.
Рим, 30 сентября
Любезнейший и дорогой Николай Николаевич, брат в последнем письме своем, которое я получил дней 9 тому назад в Турине, писал мне, что Вы будто бы хотите мне написать письмо. Но вот уже я два дня в Риме, а письма от Вас нет. Буду ожидать с нетерпением. Теперь же я сам пишу к Вам, но не для излияния каких-нибудь вояжерских ощущений, не для сообщения кой-каких идей, во весь этот промежуток пришедших в голову. Все это будет, когда я сам приеду и когда мы нет-нет да и поговорим, как между нами часто бывало. Нет; теперь я обращаюсь к Вам с огромною просьбою и впредь предупреждаю, что имею нужду во всем расположении Вашем ко мне и во всех тех дружеских чувствах (Вы мне позволите так выразиться), которые, как мне показалось, Вы ко мне не раз выказывали.
Дело в том, что, исполнив просьбу мою, Вы, буквально, спасете меня от многого, до невероятности неприятного.
Все дело вот в чем:
Из Рима я поеду в Неаполь. Из Неаполя (дней через 12 от сего числа) я возвращусь в Турин, то есть буду в нем дней через пятнадцать. В Турине у меня иссякнут все мои деньги, и я приеду в него буквально без гроша.
Я не думаю, чтоб в настоящую минуту было разрешено
