Под музыку!
Да хоть целый день!
Весёлое настроение людей передалось даже мебели.
Шифоньер пританцовывал.
Письменный стол приплясывал.
Стулья как бы кружились в вальсе.
Тарелки летали по воздуху от жонглёра к жонглёру.
Сам грозный товарищ Сурков крикнул:
— Чего тут происходит?
И мальчишки хором пропели:
— Лёлишну перевозим! Лёлишну перевозим! С дедушкой перевозим! С дедушкой перевозим! С пятого на первый!
И рот у грозного товарища Суркова опять раскрылся.
И не мог товарищ Сурков никак его закрыть.
И сказать ничего не мог — до того удивился. Не привык он, чтобы человеку рказывали так много внимания.
Так с незакрытым ртом и ушёл.
А переезд продолжался.
Хлоп-Хлоп сидел на плече Эдуарда Ивановича, одной рукой держался за него, а другой помогал Лёлишне с дедушкой переезжать — нёс карандаш.
Карандаш этот Хлоп-Хлопу доверили совершенно напрасно.
Когда Эдуард Иванович спускался с пятого этажа, мартыш вёл грифелем по стене и прочертил линию до первого этажа. (В суматохе никто этого не заметил, а потом весь подъезд долго гадал, кто же из мальчишек мог так набезобразничать? И попало, конечно, Петьке, хотя он спал в шифоньере.)
А раз я вспомнил о Петьке, то надо рассказать, что он там, бедный, в шифоньере переживал.
Проснулся он оттого, что его покачивало и играла музыка.
Темнота.
Несут.
«Помер я, что ли? — испуганно подумал Петька. — А чего тогда музыка весёлая?»
И, чтобы окончательно убедиться в том, что он жив, Петька плюнул.
Живёхонек!
И сразу обо всём вспомнил, и захихикал — пусть несут! Это ему за все его несчастья — первое в жизни удовольствие.
Когда из квартиры вынесли всё, девочки помогли Лёлишне вымыть полы.
Она вручила ключи новым хозяевам квартиры.
А они отдали ей ключи от своей квартиры.
Теперь мебель запританцовывала, заприплясывала в обратном направлении.
Снова грянул оркестр — помогали переехать и тем, с кем Лёлишна обменялась квартирой.
Правда, подниматься на пятый этаж труднее, чем спускаться, но — всё равно весело.
С музыкой-то тем более!
И всем жильцам обоих домов захотелось сейчас обменяться квартирами.
— Это не переезд, — сказал дедушка, — а перенос.
Он был очень горд, потому что не уронил коробки с лекарствами. Сам принёс её на новую квартиру и осторожно опустил на табурет.
— С новосельем вас, — сказал Эдуард Иванович.
— И вас тоже, — ответил дедушка, — вы ведь у нас живёте. Значит, и у вас новоселье. Лёля, срочно валерьянки! Феноменально срочно! Я очень разволновался. От радости. Я не переношу, когда вижу так много доброты. Сердце не выдерживает.
— Не давать ему валерьянки! — вдруг строго приказал Эдуард Иванович. — Радостные волнения полезны организму!
— Да, но я привык к валерьянке, я…
— Вот именно, — тем же строгим, даже грозным тоном продолжал Эдуард Иванович. — Вы привыкли. Надо отвыкать.
— Как? — упавшим голосом спросил дедушка.
— Очень просто, — ответила Лёлишна, — отвыкай и всё. Держи себя в руках. Будь мужественным.
— Трудно это. И неинтересно. Я однажды целый день был мужественным и — устал. Разрешите мне хотя бы изредка тяжело что-нибудь переживать?
Эдуард Иванович с Лёлишной переглянулись, и она ответила:
— Не разрешаем.
Дедушка совсем растерялся.
Сел.
На коробку с лекарствами.
— Ну вот, — удовлетворённо сказал он, — вот вам и результат.
— Ты встань, — предложила Лёлишна.
— Мне теперь всё равно, — сказал дедушка и встал.
Лёлишна расправила смятую коробку и сказала:
— А теперь будем наводить порядок.
— Эй! — раздался из шифоньера знакомый голос. — Откройте! Задохнусь, чего доброго.
Открыли.
— Привет, — сказал Петька, — хотел вам помочь, да уснул.
Мог бы и сейчас помочь, нашлась бы работа, да разыгрался с Хлоп-Хлопом.
Сидели они друг против друга и дразнились.
Петька сам себе аплодировал.
А мартыш плевался.
Наша программа подходит к концу
Начинаем очередной номер
Лёг спать дедушка.
Привязанный цепочкой к батарее центрального отопления спал на подстилке Хлоп-Хлоп.
В соседней комнате растянулся на ковровой дорожке Чип.
Дедушка видел во сне, что ему снова разрешили переживать с утра до вечера.
Хлоп-Хлопу снился Петька — будто они с ним соревнуются, кто дальше плюнет.
Чипу пригрезилось: бегает он по лесу, а под каждым кустом и деревом лежит или кусочек сахару или кусочек мяса.
А на кухне горел свет.
А за окном давным-давно была ночь.
На кухне сидели Эдуард Иванович и Лёлишна.
Они шептались.
Прыгала крышка на давным-давно закипевшем чайнике.
А они давным-давно шептались, склонясь головами над столом.
Заскулил Хлоп-Хлоп: ему нужно было в туалет.
А его не слышали.
Он заскулил громче.
Проснулся Чип и зарычал.
Дедушка проснулся, испугался и с головой спрятался под одеяло.
А двое на кухне ничего этого не слышали.
Шептались.
Чип пожалел мартыша, подошёл к нему и спросил (конечно, на зверином языке):
— Чего раскричался?
— Чего? Чего? — хныча, передразнил мартыш. — Неужели не понимаешь?
— Нет, — признался Чип.
— Я хочу, — стыдливо опустив глазки, произнёс Хлоп-Хлоп, — туда. Иди скажи им.
Чип лбом толкнул дверь в кухню, вошёл и с упрёком посмотрел на Эдуарда Ивановича.
Тот сразу всё понял, отвязал мартыша, и вскоре Хлоп-Хлоп снова спал.
И Чип спал.
А дедушка притворился, что спит.
Когда двое на кухне снова зашептались, он тихонько вылез из-под одеяла, всунул ноги в тапочки.
И неслышно подошёл к дверям в кухню.
Но от напряжения и некоторого количества страха не мог ничего расслышать.
Сквозь стекло он видел затылок Эдуарда Ивановича и лицо внучки, но ничего не слышал.
Но чувствовал, что разговор касается его.
А он ничего не слышит!
И вдруг услышал, что они замолчали.
— Входи, дедушка, — сказала Лёлишна.
— Как ты меня обнаружила? — виновато спросил он, входя.
— Очень просто, — ответила внучка, — в двери стекло, а стекло просвечивает.
— Представляю, как глупо я выглядел, — дедушка вздохнул. — Но это из-за вас. Ваши звери, Эдуард Иванович, испугали и разбудили меня. А ваш разговор с Лёлишной растревожил меня. Прошу, вернее требую, валерьянки.
Лёлишна переглянулась с Эдуардом Ивановичем и ответила:
— Садись, дедушка. Валерьянки ты не получишь.
— Справедливое решение, — сказал Эдуард Иванович. — Выпейте лучше стакан чаю с сахаром.
— Так, так, — продолжая стоять, произнёс дедушка. — Вы против меня. Вдвоём. Понятно. О чём вы шептались? Отвечайте честно.
Опять переглянувшись с Лёлишной, Эдуард Иванович сказал:
— Отвечаю честно. Я убеждал Лёлю стать моей ученицей.
Дедушка сел.
— За несколько дней я хорошо изучил её, — продолжал Эдуард Иванович, — мне нравится…
— Феноменально! — перебил дедушка. — Вы специально приехали сюда на гастроли, чтобы увезти мою внучку! Сломать мою жизнь! Один вопрос: в какую больницу вы собираетесь меня посадить, чтобы я не мешал вам? — Он вскочил. — А может быть, сделать проще? Бросить меня в клетку к вашим долгогривым? Они не будут меня долго мучить. В отличие от вас.
— Спать ты сейчас, конечно, не будешь, — сказала Лёлишна. — Тогда поговорим. Откровенно. Как взрослые люди. Милый дедушка, ты знаешь, как я тебя люблю. Люблю, — повторила она, когда он попытался что-то возразить. — И я никогда тебя не брошу. И это ты знаешь. Но…
— Не надо «но»! — взмолился дедушка. — Давай жить без этого «но»!
— Но я еще не успела ничего сказать!
— И не надо! — радостно посоветовал дедушка. — Не надо ничего говорить. Идёмте спать… Почему вы оба молчите? Почему вы, Эдуард Иванович, молчите?
— Я собираюсь идти спать, — ответил Эдуард Иванович, — завтра у меня утренняя репетиция. А о нашем разговоре Лёля расскажет вам сама. Спокойной ночи.
И он ушел.
— Может быть, и мы пойдём спать? — спросила Лёлишна.
— Что ты? — со вздохом отозвался дедушка. — В таком состоянии… Что ты задумала? И почему ушёл Эдуард Иванович? А! — Дедушка хлопнул себя ладонью по лбу. — Ему стыдно смотреть мне в глаза! Да?
— Пожалуйста, не стукай себя так сильно, — сказала Лёлишна. — Голова заболит. Эдуард Иванович ушёл потому, что считает меня взрослой. И ещё самостоятельной. Он говорит, что я сама могу решать сложные жизненные вопросы.
— Понятно, понятно. Ты самоСТОЯТЕЛЬНАЯ, а я, выходит, самоЛЕЖАТЕЛЬНЫЙ?
— Тебе надо сначала успокоиться, дедушка. А потом мы с тобой поговорим.
