надевала одно из своих красивых платьев. В это время Баджи-рао отворачивался к покрытой орнаментом плесени стене.
Вместе с незримым пешвой Мария не боялась зайти в павильон. Самой собой, да ещё и в сопровождении призрака, она подчёркивала значение Амира. По ней бежали, как чёрные жуки, взгляды соперников, его врагов, мастеров кино и их подручных.
Марии было страшно от того, сколько людей ждут на бордюрах возле павильона, вдоль стен, под деревьями. «Все они хотят заполучить эту роль, а роль нужна только нам с Амиром», – думала она. Пешва клал ей руку на плечо и улыбался в пышные усы, успокаивал.
После изматывающих ожиданием проб, чтобы передохнуть и подольше не возвращаться в лачугу, Мария, Амир и Баджи-рао брели на пляж. Смотрели на луну – владычицу приливов, на океан, который полз к их ногам.
В такие вечера они снова признавали себя моей частью, а не полулюдьми жалкого подножия, куда свозят чумных псов.
Письмо
Но город, который был оставлен позади,
Как обувь у храма,
Умножился вокруг в тысячу раз.
РОШЕЛЬ ПОТКАР, «УЗЕЛОК ВО МНЕ»
В пыльное почтовое отделение на Андери поступило письмо с меткой «до востребования». Письмо преодолело долгий путь из Бенгалии, попадая в руки почтальонов, сортировщиков, грузчиков-кули. Амир получил конверт засаленным и серым. Да, конверт побывал в руках самых разных людей, но рупии, которые вложил туда отец, сохранились между согнутой бумагой.
Отец писал: «Мне жаль, что до сих пор ты не отправил эту леди домой. Мама очень волнуется и плачет». Амир вздохнул: все родители плачут, если что-то идёт не по их задумке. Деньги же говорили, что всё не столь плохо, есть надежда на мир и, возможно, где-то в закоулках сердца отец всё-таки признал Марию.
Он посмотрел, как Мария радостно пересчитывает папин подарок, улыбнулся и продолжил читать. Глаза скользнули по словам, которые были и так ему известны: «Цени мать, я рос без родителей, отец ушёл рано». Пробежались по неровным буквам: «Мне было десять», и споткнулись о строчку: «когда моя мама уехала зарабатывать в Бомбей». Дальше Амир читал уже жадно. Он въедался взглядом в чуть влажный листок в клетку, должно быть, вырванный из тетрадки Джасми.
Отец писал: «Твоя бабушка воспитала меня. Я не знал, что значит быть сыном матери, но она посылала мне деньги почти до самой моей женитьбы. Вспоминая её, я сегодня помогаю тебе. Мама никогда не указывала обратного адреса. Мы не искали её, потому что думаем, её ремесло было нехорошим». Тут у отца была поставлена целомудренная точка и невинный отступ в два пальца.
После них он продолжал: «Не знаю, жива ли она. Возможно ли разыскать её, сынок? Мы в долгу перед нашей Старшей мамой, без тех денег мне с бабушкой пришлось бы голодать. Её имя Нарин. На шее она носила кулон – полумесяц. Твоя бабушка запрещала говорить о ней, называла её нашим позором, а деньги грязными и проклятыми. Но я помню, она её ждала и деньги принимала». Отец поставил взволнованную точку, от которой на бумаге осталась вмятина. Никогда отец не рассказывал ничего такого, Амир был ослеплён его откровенностью. В то же время это так напоминало дешёвый сериал, что Амир усмехнулся глупости сюжета.
– Чудак, где же я найду её в таком большом городе? – сказал он в стену лачуги. Мария насторожилась.
– Оказывается, папина мама в молодости сбежала в Бомбей, а он только сейчас об этом написал. Nice, nice[33], – сказал он. – Но если я найду её, то мы помиримся с моими родителями. Да и почему моя бабушка должна жить одна?
Мария впервые за много дней засмеялась. Она сказала на своём языке:
– Как можно достать из сгоревшего прошлого такую ветошь?
Амир строго посмотрел в её лицо, Мария замолчала. Полупрозрачный пешва вздохнул и, скрипнув доспехами, вышел из лачуги.
Мария поверить не могла, что Амир всерьёз приступит к розыскам. Нужно было думать только о роли, но он стал ездить в кварталы Каматипуры, в которых столетия назад расслаблялись британские солдаты и где теперь женщины продают свою ласку по цене обеда. В те дни, когда Амир искал свою бабушку, аренда за щели комнат Каматипуры ещё не выросла и женщины ещё не хлынули в дешёвый пригород.
Марии он не говорил ни слова о том, куда ходит и зачем. Но она чувствовала, что он затеял совсем нелепое.
Поиски он начинал после утренних репетиций, пока в Каматипуру не набился народ. В это время женщины занимались стиркой и уборкой. Среди них встречались маленькие девочки с лицами одурманенных обезьянок. Амир думал, что это случайные дочери женщин.
Он багровел и опускал глаза от лавины сахарных призывов. При этом женщины и манили его раскрытыми мягкими телами, доступностью и тайной. У многих лица были спрятаны за густым слоем краски, не смытой с ночи. От чего казалось, это не настоящие люди, а куклы, с которыми можно делать всё, что в голову взбредёт. Только глаза были ненасытными, глаза умоляли забрать их куда-то, где ночи тихие, а воздух здоровый.
В глубинах кварталов стаи постаревших хиджр[34] хищно и сладострастно ожидали, когда он подойдёт ближе. Амир суеверно опасался этих переодетых в сари мужчин, с гладко выбритыми щеками и губами в помаде. Они могли наложить заклятие, сделать человека бесплодным или вовсе не чувствительным к любви. Чтобы снять заклятие, пришлось бы дорого заплатить.
Обходя улицу за улицей, толком не зная, как искать, Амир думал, что скорей всего Нарин не могла посылать деньги из такой пропасти. Видимо, каким-то чудом она сумела стать женщиной для клиентов побогаче. Как быть, он понятия не имел. Надо было сделать хоть что-нибудь, и Амир вошёл в один из ветхих домов наугад. Там было тихо, в сырой тёмной комнате дежурил старичок.
– Сейчас никто не работает, сэр, – пояснил старик, – приходите в пять часов вечера, тогда начнётся.
Амир краснел, покачивал головой вправо-влево и осматривал стены в тёмных разводах. Он сложил руки, как в молитве, и сказал, что ищет женщину по имени Нарин. На что старичок ответил:
– Бета, сынок, женщины здесь потеряли свои имена. То имя, которое они говорят тебе, им не принадлежит, другому они назовут иное, – голос старичка медленно пробивался через прелый воздух.
– Это одна знакомая наших соседей, ей уже много лет… Она очень старая. Может быть, раньше она была здесь, – сказал Амир, полыхая. Он никогда
