и никак дотянуться не мог, а сделать маленький шаг вперед — боялся. Темирбай стоял перед ним, полусогнувшись, держа сахар на раскрытой ладони, и смешным, нелепым тонким разнеженным голосом приговаривал, подражая кобыле: «Ку-кру-кру! Кру-кру-кру!» — и сиял, и плавился от умиления, от глаз одни щелочки остались.
Сенька сел на ступени вагончика, уронив отяжелевшие руки на колени. Мальчик, нерасседланный и неразнузданный, стоял рядом. Странное состояние владело Сенькой. Он смотрел на Темирбая, на жеребенка, тянущего к нему свою точеную головку, на краешек солнца, висящий над дальней кромкой леса, и силился понять что-то, постичь что-то важное для себя, что было рядом, таилось где-то, и такое чувство было, как будто узнал он как-то простой секрет жизни, которому и названия нет, и если даже не узнал, то приблизился к нему, к этому секрету. Вон он, рядом где-то.
А местечко это называется Луговое. Почему Луговое — никто не знает. Лугов здесь мало — одни только пастбища. Да звонкие, прозрачные насквозь березовые леса.
ВЕСЬ ВЕЧЕР НА МАНЕЖЕ
Г. Н.
Иногда ему казалось, что во всем этом есть какая-то закономерность, смысла которой он просто не может понять.
Во-первых, он ведь и не собирался ехать в Подольск, все неожиданно получилось. А во-вторых, он ведь прекрасно знал, что это такое — ехать в пятницу вечером в электричке, когда в нее втискивается столько народу, что не продохнуть. И уж совсем нечего думать о том, чтобы пристроиться где-нибудь, сесть: дай бог, если удастся к стене в тамбуре прислониться. Он все это знал, но почему-то стал переходить из вагона в вагон, искать место…
В пятницу утром Егоров получил командировочное удостоверение, деньги и поехал в Центральные кассы, покупать забронированный на воскресенье билет на Чебоксары. Потом он позвонил в отдел иллюстраций, и они встретились с редактором в стеклянном кафе на площади. Редактор, немолодой уже человек, почему-то выделял его из многих вольных людей, крутившихся вокруг журнала: чаще давал заказы на иллюстрации, звонил домой — в общем, опекал. Может, потому, что и сам был «чистый» график, «график в прошлом», — говорил он о себе, а может, просто так: близко принял…
Сейчас он отправлял Егорова в Чебоксары, на строительство тракторного завода. Год назад Егоров уже был там, сделал серию рисунков для журнала, и они прошли хорошо.
— У тебя есть хватка, Алексей, — говорил редактор. Они сидели в кафе под тентом, за столом из плотного синего пластика, на удобных полукреслах-полустульях, штампованных из того же синего пластика. — Ты прости, что я так говорю. «Хватка» — не то слово. Ты умеешь видеть пустяки жизни и брать их на карандаш — вот в чем дело. Сделай много рисунков, побольше. Место дадим, пять лет с начала строительства, и все прочее. Там в местном издательстве книжку готовят про тракторный, я позвоню ребятам, порекомендую, пусть книжку твоими рисунками оформят. Понимаешь?
— Спасибо, — сказал Егоров. — Это здорово будет, если получится. Хоть какой-то задел на жизнь…
— А главное — встряхнись же ты, — жестким шепотом продолжал редактор. — Живешь, уткнувшись в собственный пуп, — вот что меня бесит. Чего тебе не хватает? Молод, здоров, способен, семья под ногами не путается, забот о куске хлеба нет — что еще надо? Самое время работать и работать, а ты… Тебе сколько, уже под тридцать небось?
Егоров кивнул головой.
— Так запомни, малыш, — усмехнулся редактор. — Ты небось думаешь, что еще рано, что торопиться некуда, что ты, мол, такой парень, что если возьмешься за дело, так сразу все сделаешь, всех обойдешь и на белом коне будешь — так ведь?
Егоров промолчал.
— Так запомни, что двадцать пять — еще рано и тридцать — рано, а потом сразу наступит поздно. И середины нет — сразу приходит поздно. Это я тебе точно говорю, на опыте проверено. — Он встал, аккуратно задвинул стул. — Ну ладно, я пойду… служить, а ты посиди, подумай. Только не заводись, — и он пощелкал ногтем по горлышку бутылки.
— Да нет, — сказал Егоров, — с чего мне заводиться. Спасибо тебе.
— Ладно, — редактор кивнул и пошел к выходу, слегка приволакивая ногу: на фронте ранило в коленную чашечку.
Егоров посидел еще немного и пошел домой. Да, жесткая философия, думал он. Думаешь, что рано еще, успеется, а потом вдруг оказывается, что все, уже поздно — твой поезд ушел. Кстати, о поезде. Глупо ведь, тыщу раз глупо, что он взял билет на воскресенье. Что ему эти два дня в Москве делать? Вот глупость-то. А так бы он завтра, ну послезавтра, был уже в Чебоксарах, ходил бы по городу. Хорошо, что он туда едет, ей-богу, хорошо.
Тракторный понравился Егорову еще в первый приезд. К тому времени уже работал сдаточный корпус, выходили первые, опытные образцы невиданных в стране пятисотсильных машин: оранжевые чудовища величиной с дом, и стеклянные корпуса завода были затеряны среди гор развороченной, вздыбленной желтой земли, среди зеленых вагончиков строителей, среди башенных, мостовых и еще черт знает каких кранов: ревущих, грохочущих бульдозеров на территории завода было больше, чем людей, — и все это захватило тогда Егорова, и работал он с азартом, и подборка получилась удачная, в журнале все хвалили.
Но было два рисунка, которые он тогда так и не сделал.
Бился, бился — и не смог. Первый он случайно подсмотрел, по дороге в главный корпус.
Зеленая стена поставленных в ряд вагончиков. К одному из вагончиков прибита афиша кинофильма «Жизнь и смерть Фердинанда Люса». На ней — мужчина с квадратной челюстью и роскошная блондинка с распущенными волосами. Прямо под этой афишей, на сложенных в стопку бетонных плитах, сидят парень и девушка в одинаковых брезентовых робах. На головах у них — венки из одуванчиков. Посередине, на плите — пакеты из-под молока. Парень встал, снял венок, положил его на бетонную плиту и надел каску. Девушка тоже надела каску, но венок не оставила, а надела его сверху, на каску. И они пошли.
Здесь нужны были краски. Но и с ними, с красками, не получалось. Он заставлял их сидеть на плитах, в венках, но получалось шибко красиво, с венками этими. А нужна была обыденность, потому что все обыденно было: поели, сняли венки, надели каски, пошли. Движение и придавало обыденность всей картине, тем более один венок так и остался лежать на плитах, рядом с пакетами из-под молока.
Ну вот, — подумал Егоров и рассмеялся. Это ж какой бездарью надо быть, чтобы сразу не догадаться. Он лица хотел поймать, а зачем ему лица, не с них надо начинать, а с венка этого, оставленного на плите рядом с пакетами.
