Мы остановились перед экспозицией, разъясняющей развитие челюстей у позвоночных, и, указывая Роберто, чтобы он зарисовал в блокноте останки птерозавра, я почувствовал, как по телу распространяется отчаяние, точно контрастное вещество для МРТ. Восьмилетний мальчик прекрасно проводит время, изучая эволюцию на музейных экспонатах, а его наставник между тем сходит с ума из-за избытка незнакомых людей и раздражителей; я, а не Роберто, нервный ребенок, оказавшийся далеко от дома и тоскующий по родителям; я то и дело вцепляюсь в его руку, а не он в мою; я перевоплотился в ненадежного рассказчика из своего первого романа. Возбужденный Роберто метнулся было к следующей экспозиции, и я инстинктивно схватил его за руку и слегка дернул к себе. Он вскрикнул – не от боли, а от неожиданности; его недовольство можно было понять. Я извинился перед ним, присел на корточки, заглянул ему в глаза и, без сомнения зримо бледный и потный, объяснил ему по-испански, что мы должны держаться вместе. После этого я сказал ему – тон у меня, вероятно, был такой, словно я давал последние указания бойцу-смертнику, – что если мы почему-либо потеряем друг друга, то я буду его ждать у скелета тираннозавра рекс. Он улыбнулся, но ничего не ответил; я задался вопросом, не стыдно ли ему за меня.
Мы вошли в зал ящеротазовых динозавров, где выставлены некоторые из самых впечатляющих костных останков, какими располагает музей, и увидели скелет апатозавра, недавно установленный по-новому, что отражает, как объяснено на табличке, последние исследования, касающиеся наиболее вероятных поз динозавра: хвост его теперь не лежал, а был на весу. Вокруг скелета столпилась, слушая экскурсовода, большая группа детей из Азии – по всей видимости, корейцев – в одинаковых синих футболках, и Роберто не мог подойти к экспонату так близко, как ему хотелось. Я попросил его зарисовать хвост, но не успел я договорить, как он в возбуждении бросился к аллозавру, поедающему апатозавра. Изо всех сил стараясь держаться спокойно, я последовал за ним, встал рядом и произнес что-то неопределенно-познавательное; он побежал к витрине, где представлены окаменевшие мягкие ткани, я – следом. Так мы продвигались по залу; Роберто время от времени обращал ход эволюции вспять, кидаясь обратно к интересному экспонату, – у меня все-таки хватило присутствия духа, чтобы сфотографировать его на свой мобильный стоящим перед огромным тираннозавром рекс, которого музей демонстрирует словно бы преследующим добычу, – а затем бежал назад в будущее, чтобы восхищенно разглядывать, скажем, черепа протоцерапторов, расположенные по возрастанию размеров. Пока он в поле моего зрения, говорил я себе, все нормально; маловероятно, что среди останков вымерших родственников млекопитающих рыщет похититель детей, большинству сумасшедших эти дорогущие билеты не по карману.
Примерно в тот период, когда развилась синапсидная фенестрация черепа, мне захотелось по-маленькому. Я спросил Роберто, не надо ли ему в уборную, он ответил, что нет, и снова метнулся прочь. Я решил терпеть: о том, чтобы оставить его без присмотра, и речи не могло быть, как и о том, чтобы тащить его в мужскую уборную силой. По всему миру люди умеют позаботиться о детях в самых экстремальных ситуациях, спасают их от цунами и бедствий гражданской войны, защищают их от американских беспилотников – меня же привела в полное замешательство необходимость, будучи ответственным за ребенка, опорожнить мочевой пузырь. Я последовал за Роберто через зал млекопитающих и их вымерших родственников и сфотографировал его еще раз – теперь перед бронтотерием, питавшимся, вероятно, мягкими листьями. Когда мобильный телефон щелкнул, имитируя фотоаппарат, я поймал себя на том, что переминаюсь с ноги на ногу, как в детстве, когда мне надо было в уборную, и невольно мне вспомнилось, как я в четыре года описался в зоопарке Топики, отказавшись сходить по-маленькому, когда была возможность: унизительное тепло, ползущее вниз по ноге, темное пятно, распространяющееся по вельветовым брючкам.
К тому времени, как мы с Роберто встали перед огромным скелетом мамонта в конце маршрута, демонстрирующего эволюцию позвоночных (в витрине перед постаментом – мумифицированные, покрытые шерстью останки мамонтенка), я регрессировал настолько, что это ощущалось как эволюция наоборот. Пока Роберто спокойно, хоть и неуклюже, зарисовывал огромные изогнутые бивни, я силился не обмочиться и тосковал по взрослому, который все уладит. Казалось, чуть ли не у половины мужчин, ходивших среди скелетов, было на груди по младенцу в сумке-кенгуру, и я старался успокоить себя мыслью, что Алекс, самый здравомыслящий человек из всех, кого я знал, сочла меня генетически и практически пригодным для роли отца, для продолжения рода. Но почему она выбрала именно меня? Потому, конечно, что мы лучшие друзья, – потому, что наши отношения прочнее любого брака, какой мы можем себе представить, потому, что она видит во мне умного и доброго человека. Раньше я никогда не сомневался в себе настолько, чтобы сомневаться в причинах ее решения, но сейчас меня точно осенило: она хочет, чтобы ты стал донором спермы, ровно потому, что не считает тебя способным когда-либо стать активным отцом; перспектива растить ребенка вдвоем с обременительным мужчиной страшит ее куда больше, чем перспектива растить его в одиночку; она из рода самодостаточных женщин, чьи партнеры исчезают. Ты годишься, потому что будешь мил, будешь этаким добрым дядюшкой, будешь поддерживать ее денежно, к тебе она сможет обратиться за психологическим советом, – но в ее представлении ты слишком склонен к раздрызгу и испугу, чтобы тебе можно было предоставить серьезную роль в воспитании и повседневной жизни ребенка. Она не хочет растить его совсем одна, но ей не нужен и полноправный партнер; ты происходишь из прекрасной семьи (Алекс очень высоко ценила моих родителей) и, конечно, никогда не самоустранишься полностью, но при этом ты достаточно инфантилен и поглощен собой, чтобы уступить ей все существенные родительские функции. Она выбрала тебя за твои недостатки, а не вопреки им: новая брачная стратегия женщин третьего тысячелетия, которым важно не создать нуклеарную семью, а держать горе-папашу на расстоянии от ребенка.
– Роберто, мне надо в уборную. Давай сходим вместе.
– Мне не хочется.
– Пойдем, подождешь меня.
Я опять переминался с ноги на ногу.
– Я тут подожду.
– Нет, ты идешь со мной. Пошли. Немедленно.
– Но…
– Хочешь что-нибудь из сувенирного магазина или не хочешь?
Когда мы подошли к уборным, я повторил ему, что если я выйду и увижу его ровно там же, где оставил, то куплю ему что он попросит. Пытаясь обратить свое беспокойство в шутку и заручиться его послушанием, я придумал игру: проверь-ка, сможешь ли стоять неподвижно, как экспонат. Я велел ему встать у питьевого фонтанчика, и он принял позу динозавра. Две с половиной минуты спустя, когда я, испытав громадное облегчение, вышел из уборной, его на месте не оказалось. Меня охватил ужас, и я едва удержался, чтобы не ринуться обратно в залы бегом. Свернул за угол – и тут он с криком бросился на меня, как велоцираптор. Страх, не успев рассеяться, превратился в ярость; я опустился на колени, схватил Роберто за плечи, и вся накопившаяся во мне тревога, смешанная с отвращением к себе, выразилась в словах, которые я прошипел: я скажу твоей маме, что ты вел себя отвратительно, и ты не получишь никакого подарка.
Роберто, опустив глаза, сказал, что он просто пошутил, что ушел совсем недалеко и не сделал ничего плохого. Он повернулся и двинулся прочь, оставив меня с моей яростью, переходившей в раскаяние. На секунду я испугался, что он побежит и попытается скрыться от меня, – но нет; он подавленно поплелся к лестнице и спустился на третий этаж. Там он уныло миновал диорамы тихоокеанских народов и индейцев Великих равнин; я следовал за ним в паре шагов. Чучела девятнадцатого века и раскрашенные задники выглядели устарелыми и футуристическими в одно и то же время: устарелыми потому, что технологически это был вчерашний день, в плане методологии – продукт безапелляционного и нечуткого подхода; футуристическими потому, что здесь ощущалась постапокалиптичность: словно бы некая раса пришельцев пыталась реконструировать прошлое опустошенной земли, на которую она набрела. Это напомнило мне «Планету обезьян» и другие фильмы шестидесятых и семидесятых, которые я смотрел в детстве – в восьмидесятые: фильмы, чья отдаленность от нынешнего времени ярче всего проявляется в странности изображаемого будущего. Ничто в мире, подумалось мне, так не устаревает, как футуристика.
На втором этаже, в диковинно пустом зале африканских народов, я остановил Роберто и извинился, сказал, что был озабочен и потому отреагировал слишком остро, пообещал заверить его маму, что он вел себя блестяще, и предложил выбрать что душа пожелает в сувенирном магазине, куда мы и проследовали, держась за руки; Роберто простил меня, но его пыл поугас. Я купил ему пазл «Тираннозавр рекс» за шестьдесят долларов – во-первых, потому, что получу внушительный шестизначный аванс, во-вторых, потому, что город все равно скоро уйдет под воду. Я попросил кассиршу отклеить ценник и купил вдобавок две порции «астронавтского мороженого», которого Роберто никогда не пробовал.
