– Ты что, проститутка, мне принесла?… Издеваешься, сучка такая!..
– Должно быть, это ошибка… Не на тот адрес послали, – ошеломленно отпрянула Аня.
– Ты сама – каракатица, ошибка природы! И адрес твой – бардак!..
Эта хриплая, клокочущая ругань гналась за Аней. С потемнелыми глазами она сбегала по щербатым ступеням, слыша над собой каркающее гулкое эхо.
Так ходила она по людям в Обыденских переулках, сострадая, пугаясь, натыкаясь на горе, на ласку, на тупое сонное равнодушие. И ей казалось, что в этих домах, этих переулках завершается длинное время, дотлевает долгая жизнь, и она со своими конвертами и телеграммами торопит эту жизнь поскорее завершиться.
Она внезапно заспешила домой, туда, где в ее кровати спал незнакомый человек. Случайный встречный, раненый и больной оборванец, на которого она набрела… Вдруг подумала, что он без нее проснется и уйдет, такой же немой, со слепыми зрачками, бредущий на ощупь по осенней Москве. Это испугало ее. Она испугалась за него, не умеющего слова сказать. Испугалась за себя, что больше его не увидит. Тихо ахнула, заторопилась что есть мочи домой.
Глава 8
Мало было одержать победу в Думе и провести закон «О сокращении населения России до пятидесяти миллионов человек». Это обернулось бы чистым популизмом, если бы отсутствовали механизмы реализации закона. Модельер, пользуясь рекомендациями Центра эффективной политики, готовился к закону исподволь, подводя под него материальную базу. Этой базой была постройка в окрестностях Москвы самого крупного в мире крематория, эскиз которого, объемы и производительность утверждал сам Модельер. Он позаботился, чтобы сооружение, подъездные пути, газопроводы и сопутствующие производства целиком находились на территории Московской области, но никак не Москвы, что напрочь вырывало у Мэра любую возможность оспаривать лавры проекта.
Сразу из Думы Модельер, еще полный приятных переживаний, отправился в крематорий, который набирал мощность и куда сегодня должен был приехать Патриарх, чтобы освятить грандиозное сооружение.
Надсадно ревя сиреной, полыхая фиолетовыми вспышками, лимузин прорвался сквозь пробки Тверской, преодолел по спецполосе заторы Ленинградского проспекта, выскользнул на Кольцевую дорогу, похожую на плазменное кольцо Сатурна. Свернул в золотые подмосковные рощи, сквозь которые влажной траурной лентой струилась просторная автострада с электронными ограничителями: «Скорость катафалка – не больше 80 км». Здесь открывалось величественное, неповторимое зрелище… По осенним туманным холмам, под тучами, из которых выпадали холодные синие дожди, под сырыми небесами, где летели стаи журавлей и гусей, на волнистом бескрайнем шоссе двигались погребальные процессии: с зажженными водянистыми фарами лакированные дорогие катафалки в сопровождении джипов и «вольво»; горестные автобусы из Бюро ритуальных услуг, где в мутных стеклах краснели гробы и размытые лица родни; открытые грузовики из отдаленных сельских районов, где лежали влажные от дождя бруски, окруженные печальными, хмельными селянами; кое-где, прижимаясь к обочинам, семенили лошадки с телегами, на которых тряслись домовины… И всему этому не было края, все наплывало из-за гор и лесов, переливалось через холмы, выстилало низины. Это бесконечное, устремленное к невидимой цели движение волновало Модельера.
– Не гони слишком сильно, – попросил он шофера. – Все равно все там будем…
Крематорий был длинный, серебристо-металлический, стеклянный, напоминал огромную оранжерею, где выращивались диковинные цветы. Это сходство усиливали букеты, венки, а также сами многоцветные, обитые тканью гробы, которые выгружались из катафалков и на руках, на плечах молчаливой родни текли бесконечной вереницей ко входу.
Гробов было так много, а их цвет столь разнообразен – от нежно-сиреневого до пурпурно-красного, включая все оттенки золотого, зеленого, синего, – что издали это напоминало шевелящуюся огромную клумбу.
Под крематорий был переоборудован громадный завод, выпускавший когда-то космические челноки. Тягачи медленно вытаскивали их на солнце из туманного необъятного цеха, и они, как гигантские бабочки, покидали непомерный металлический кокон. С тех пор стараниями дизайнеров цех стал неузнаваем. Половина его была превращена в ритуальный зал с парящим в высоте человеком. Снаружи, сквозь несколько проемов, вливались ленточные транспортеры, и на них, как в багажных отделениях аэропорта, двигались гробы, описывали плавные дуги, поворачивались разными боками. Останавливались на минуту там, где с ними прощались близкие. Механический манипулятор снимал с гроба красную крышку. Открывалось бледное неживое лицо, окруженное сырыми цветами. Провожавшие использовали эту минуту для расставания. Записанный на пленку женский голос произносил печальное напутствие, выражал сострадание близким, и этот мембранный голос, сопровождаемый несколькими мелодичными аккордами, напоминал аэропорт, где объявлялись посадки на рейсы, которые уносили молчаливых пассажиров в пункты назначения, откуда нет возврата. Механические руки опускали кумачовую крышку, скрывая покойника. Пневматические молотки вгоняли блестящие гвозди, и красный гроб уплывал сквозь стену туда, где уже был недоступен для родственников. А его место занимал другой, сиреневый.
Модельер смотрел в даль туманного, лучистого пространства, где множество транспортеров, уставленных цветными гробами, вползали в зал, совершали волнообразные движения, словно выписывали бесконечные иероглифы. Они являлись сюда с необъятных просторов страны. Из крохотных лесных деревенек и из громадных туманных мегаполисов. Из наукоградов, окружавших циклотроны и обсерватории, и из рабочих поселков вокруг могучих заводов и домен. Из больниц и домов престарелых, где уставали маяться изведенные хворями старики, и из детских приютов, где обрывались едва начавшиеся жизни синюшных младенцев. С полей сражений, над которыми сияли вершины Кавказа, и с мест катастроф, над которыми носился неутомимый и разноцветный, как попугай, Министр по чрезвычайным ситуациям.
Окруженный подвижной бахромой разноцветных гробов, Патриарх освящал грандиозное сооружение. Среди поющего клира, весь золотой, переливающийся, словно синтетическая новогодняя елка, среди лампад, лучезарных свечей, он придавал своим появлением особое значение этому удивительному творению государственного и инженерного гения, которому не было равных в мире. Отказавшись от гигантомании советских времен, закрыв грандиозные космодромы, электростанции и заводы, лишь здесь, в крематории, власть демонстрировала величие русских пространств, обилие народа, неповторимость отечественной истории. И эта сопричастность родной истории, включенность в историческое творчество вдохновляли Модельера.
Он приблизился к священнослужителям, не мешая им довершить обряд, любуясь огнями, клобуками, голубоватым дымом, сквозь который тянулись вереницы усопших.
– Благословен сей приют многострадальных рабов Божиих, несущих в огни очистительные образ и подобие Сотворившего их из глины и праха, из воды и благорастворенных воздусей. В оные обратно возвращается безгласное тело, коему «равно повсюду истлевать»…
Модельер в этих сладостных, чуть дребезжащих песнопениях Патриарха уловил пушкинскую строку и опять удивился поразительному дару Святейшего запоминать и вплетать в богослужение стихи великого поэта. Впрочем, этому легко можно было найти объяснение. Патриарх был эфиоп, приглашен на московский престол из знаменитого коптского монастыря в Лалибеле, что явилось результатом сближения России с Эфиопией, в противовес нарастающему давлению США. Патриарх был молод, черен, как сырая нефть, с выпуклыми белками, которые ярко сверкали на бархатном лице, где в песнопениях раскрывался белозубый рот и высовывался алый сочный язык. Сочетание черного, золотого и алого производило мистическое впечатление, которому поддался Модельер. Патриарх гордился общими с Пушкиным корнями, читал наизусть «Гавриилиаду» и за особый изыск почитал ненароком вставить пушкинскую строчку в текст богослужения. Особенно любимы были строки «Я помню чудное мгновенье…», «Вечор, ты помнишь, вьюга злилась…», «В Академии наук заседает князь Дундук…» и «Мой дядя самых честных правил…». В своих государственных радениях Модельер никогда не пропускал случая испросить благословения у Патриарха Хайлия Второго.
Дождавшись, когда обряд освящения завершится и удовлетворенный клир, разглаживая бороды, умолкнет среди отлетающего вверх кадильного дыма, Модельер припал к смуглой руке Патриарха. Целовал длинные пепельно-серые пальцы с розовыми подушечками.
– Ваше святейшество, государство и народ верой крепки. Вас видят рядом с Президентом в самые важные минуты государственного строительства. Это вызывает глубокое одобрение общества.
