Они сидели тут, в этот последний вечер, который им осталось провести вместе. Их обступила тишина. Тьма сгущалась вокруг дома. В печке, не потрескивая, тихо горели дрова. Ни шума ветра. Ничего.
И когда с ужином было покончено и посуда убрана, по-настоящему ощутилась пустота.
Отец выпил липовый отвар и поднялся.
— Спокойной ночи, — сказал он.
Жюльен тоже поднялся.
— Я попрощаюсь с тобой, до свиданья, — сказал он.
— Нет, я встану до твоего ухода.
— Не стоит.
— Нет, я встану.
Отец шагнул на нижнюю ступеньку лестницы, подкрутил фитилек в коптилке, которую держал в правой руке, в левую взял ночной горшок и повторил:
— Спокойной ночи. Жена и сын тоже пожелали ему спокойной ночи, и он стал медленно подыматься по лестнице.
32
Отец за всю ночь вздремнул всего раза два-три. Он слышал, как часа через два после него сын и жена поднялись наверх. Он ничего не сказал. И всю ночь чувствовал, что жена тоже не спит. Она, конечно, не думала, что он уснул, но ничего не говорила.
Они лежали бок о бок, стараясь не шевелиться. Лежали совсем рядом, и в то же время их разделяло молчание, в котором они замкнулись.
Утром мать встала загодя, тихо спустилась по лестнице, затопила плиту и приготовила завтрак сыну. Отец подождал, когда встанет Жюльен, и тоже сошел к ним.
Теперь все трое собрались на кухне. Мать зажгла висячую лампу, и тогда стало похоже, что это не утро, а ночное бдение.
Около двери стояли два чемодана. К ручке того, что поменьше, была привязана свернутая в трубку газетная бумага, надо полагать с рисунками. Пальто Жюльена висело на перилах лестницы. Отец оглядел все. Потом поглядел на сына, который медленно ел хлеб, макая его в чашку с ячменным кофе, куда мать натерла кусочек шоколада. В кухне стоял запах шоколада.
Отец выпил чашку суррогатного кофе, затем вынул жестянку с табаком и медленно свернул сигаретку.
— Слишком рано ты закурил, — заметила мать.
— Ни одной лишней я не выкурю, — возразил отец. — Ты же знаешь, в жестянке у меня только дневная порция.
Они замолчали. Жюльен не поднимал головы.
— На вокзал ему лучше пройти бульваром, — сказал отец. — Это дальше, но там меньше рискуешь встретить знакомых.
— В этот-то час… — сказал Жюльен.
— Отец прав, предосторожность никогда не мешает.
— Хорошо. Пойду той дорогой, какой вы хотите.
Была в нем некая грусть. Покорность судьбе, казалось нависшая над всем домом. Отцу хотелось хоть немного подбодрить сына, но он не знал, что сказать.
Мать несколько раз повторила:
— Милый ты мой сын… Милый ты мой сын…
Она просила его соблюдать осторожность и быть благоразумным. Жюльен отвечал:
— Да, да. Не беспокойся обо мне.
И эти немногие слова прерывались бесконечными минутами молчания.
Когда настало время уходить, отец спросил:
— Деньги-то у тебя хоть есть?
— Да, все, что надо, у меня есть.
Отец, конечно, знал, что мать не отпустит Жюльена с пустым карманом, но это было все, что он нашел сказать. Обнимая сына, наклонившегося к нему, он только прибавил:
— Не оставляй нас слишком долго без вестей. И постарайся не делать глупостей.
И все. Жюльен взял чемоданы и вышел вслед за матерью, которой хотелось проводить его до калитки.
Оставшись один, отец взял раковину, которая служила ему пепельницей, высыпал золу в плиту и положил в жестянку с табаком оставленный Жюльеном окурок. Затем открыл ставни и потушил лампу. Было еще темно, но отсветы огня, плясавшего в плите, играли на линолеуме. Отец сел на свое обычное место, поставил ноги на дверцу топки и стал смотреть на огонь.
Жюльен уехал. Уехал в большой город. Старики остались одни. Всюду была война. Ее не было видно, но ее присутствие чувствовалось даже в этой темноте, которая словно прилипла к земле. Отец пытался представить себе неосвещенные улицы, вокзал с редкими затемненными синими лампочками, но картины, которые возникали перед ним, были картинами той войны, пережитой им в пору, когда он был еще во цвете лет.
Теперь он старик, которого оставляют силы. Никогда еще он не чувствовал этого так ясно, как в это утро, в эту темь, которую, как ему казалось, не сможет рассеять встающая на горизонте заря.
Вернувшись, мать только и сказала:
— Вот как, ты уже погасил лампу?
— Да какие у нас дела.
— Правда… теперь…
И это слово повисло в воздухе, застыло в не желавшем двигаться времени.
Мать села на свое место между плитой и столом. Они не видели друг друга. Отец знал, что она, как и он, смотрит на огонь в топке. Вероятно, она тоже мысленно следует за сыном.
Текли минуты, счесть их он не мог. Может быть, прошло полчаса, потом мать прошептала:
— Все, поезд ушел.
— Ты слышала?
— Да.
Отец не уловил никакого шума.
— Времени у него было больше чем достаточно.
— Конечно. Поезда теперь постоянно опаздывают, — сказала она.
Все еще не рассветало, и снова наступило молчание. Дрова догорели, и ни тот ни другой не произнесли ни слова. Когда в топке осталось только немного жара, мать встала и подбросила два полешка.
— Что ни говори, а живем мы в странное время, — вздохнул отец.
— Мы — это ладно… А вот молодые…
Отец не ответил. Мать закрыла дверцу топки.
— Будь мы уверены, что никто не донесет, он бы прекрасно мог остаться дома, — прибавила она, вернувшись на свое место.
Эти простые слова всколыхнули горькую муть в сердце отца. Он сжал губы, чтобы не высказать тех едких слов, которые, помимо воли, просились на язык. Рукой он крепко ухватился за край стола. Так крепко, что хрустнули суставы пальцев. Острая боль отозвалась в плече.
Он не сказал ничего. Ничего. И мать тоже не прибавила ни слова.
Отец оторвал взгляд от топки и посмотрел в окно, стараясь поймать первые признаки дня, который занимался с такой неохотой. Теперь он твердо знал, что они с матерью будут жить вот так, бок о бок, но дальше друг от друга, чем когда-либо раньше.
Их жизнь будет ожиданием, но чего хорошего могут ждать они от этой беспросветной тьмы, которая разверзлась перед ними?
Пепельно-серое небо, придавившее холодную зарю, не предвещало настоящего света.
Зима. Молчание.
Повсюду от земли, казалось, исходит чуть приторный запах, вроде того запаха, от которого холодеешь, входя в комнату, где лежит покойник.
Часть третья Летние цветы
33
Медленно тянулась зима, пасмурная и влажная. Затем пришла весна, но и она не принесла подлинной радости, а подарила людям лишь смутную надежду. Утихнет ли, кончится ли война? Да и кто мог сказать, что ему суждено увидеть ее конец? Потому что война была тут, рядом, и с каждым днем она принимала все более устрашающие формы.
Люди говорили об этом, толком не зная, что именно происходит; но одно было несомненно: убивали повсюду, бессмысленно, часто ни за что. Многих арестовывали. Утром являлась петеновская милиция или гестапо, уводили с собой людей, и никто их больше уже не видел. Бывали дни, когда комендантский час объявлялся в шесть часов вечера, и в одном из пригородов патруль застрелил какого-то старика пенсионера прямо в его собственном саду. Приходилось запираться в домах, наглухо закрывать двери и окна, сидеть в потемках, не высовывая носа наружу. На ближайшем плато спалили несколько деревень, и каждую неделю люди узнавали о гибели кого-либо из знакомых. В апреле немцы убили доктора Мишеля лишь за то, что он лечил партизан.
Отец покидал теперь свой участок, только когда приходилось идти за водой к колодцу, и, если мать задерживалась в лавочке, где отпускали продукты по продовольственным карточкам, он сильно тревожился.
Трижды наведывались жандармы, справлялись о Жюльене, но без всякой злобы.
Бригадир говорил:
— Мы, знаете, порядка ради. Так уж положено, хотя начальство и понимает, что он сюда до конца войны не покажется.
Отец и мать всякий раз подписывали одно и то же заявление, и сводилось оно к следующему:
«Заявляют, что ни разу не видели своего сына Жюльена со дня его исчезновения и не знают, где он сейчас находится». И, в сущности, так оно и было. Им даже не приходилось прибегать ко лжи, ведь их не спрашивали, получают ли они весточки от сына. Да и можно ли называть вестями несколько наспех нацарапанных слов с неразборчивой подписью то из Лиона, то из Сент-Этьена, а то даже из Марселя? Скорее это было равносильно молчанию. Они изредка получали коротенькое сообщение, что Жюльен жив, — вот и все.
А Поль в последний раз приходил к ним в начале января. Пришел поздравить с Новым годом. Выпил со стариками чашку скверного кофе, повторил, что по-прежнему верит в победу Германии, оставил отцу две пачки табаку и удалился, на этот раз даже не упомянув о Жюльене.
