Почему так тихо? Зверски хочется спать. Уже нет сил держаться, просто нет сил... Я же не сплю четвертые сутки. Не сплю, только дремлю, как кот, прищурив один глаз, нё отрываясь от пулемета. Никогда не думал, что перед смертью буду спать рядом с пулеметом.
Как же я обрадовался на базе в Альбасете, когда из нового пополнения в польский батальон вдруг раздалось: «Анджей!» Такое знакомое и родное. Частица детства моего, Збышек Янишевский уже сжимал меня в объятиях. Последние новости из дома. Отца выпустили, но уволили с работы. Они догадываются, что я здесь. Вот даже письмо есть у Збышека. Письмо от них, из дома.
С тех пор мы неразлучны на этой войне. Збышек ранен неделю назад. Он останется жив, может, увидит когда-нибудь родных. Расскажет. Хваткий остроносый белокурый Збышек, обладатель ровера[18], одного из двух на нашей улице, друг мой Збышек, прощай!
Когда расформировали диверсионные отряды в Мадриде и все мы решили воевать вместе, Пако и я даже обрадовались. В Мадриде все напоминало нам об утрате. А в роте мы освоились быстро. Полищук, еще Юрко Великий, с которым мы только теперь сошлись близко, дружески. Из ветеранов, а совсем молодой, всего лишь на несколько лет старше меня. Худощавый, сдержанный, внешне всегда спокойный. А потом эта сдержанность вдруг ломается и он смеется звонко, заразительно, и ты уже не можешь не засмеяться вместе с ним.
Собственно, после ранения, в госпитале, было время присмотреться друг к другу. Потом вместе ехали в свою часть.
Как нас встретил Полищук, теперь командир роты! Как обрадовался нам! Живой, бессмертный Полищук. Круглые очки на горбоносом лице, резкая складка возле рта, крепкий подбородок... Пако оставался пока в госпитале. Договорились, встретимся через две недели. Еще четыре дня. Нет, осталось уже три, и будет как раз назначенный срок...
Юрко спросил меня тогда, знаю ли я писателя Матэ Залку. Я ответил: «Нет. Да и откуда?» — не догадываясь еще, какая встреча мне предстоит. В Мадриде после Каса дель Кампо нас наградили. Вручал награды сам генерал Лукач, командир Интернациональной бригады, мы о нем так много слышали, что сейчас буквально не сводили с него глаз.
После торжественного ритуала генерал подошел к нам и начал расспрашивать, кто, откуда и так далее. Наши взгляды встретились, он улыбнулся открытой улыбкой, подошел ко мне и задал все тот же вопрос, откуда я. Только прибавил: такой молодой. Я ответил, что из Западной Украины, которая сейчас под Польшей, а точнее, из Луцка.
Лукач оживился:
— А вы знаете, мы с вами не чужие люди. Как раз с вашим городом в моей жизни связано многое. Я же воевал во время первой мировой в составе немецкой армии как солдат Австро-Венгрии. И как раз под Луцком попал в плен. Там и началось мое знакомство с русскими коммунистами, оттуда моя дорога в гражданскую войну, а главное — мои убеждения. Так что рад приветствовать в вашем лице этот славный городок.
Он расспрашивал еще о городе, о моих родителях и обо мне. Я торопливо отвечал, радуясь его вниманию и такому совпадению, но время бежало быстро, мы попрощались...
— Рад буду видеть вас когда-нибудь у себя, — сказал Лукач. — Поговорим еще о Луцке, которому я обязан чуть ли не новым своим рождением.
Он улыбался, но сейчас, рядом, чувствовалось, что мысли его далеки от нашего разговора, от всей церемонии, что это уставший, чем-то глубоко озабоченный человек.
Через несколько месяцев генерал Лукач погиб. Тогда мы и узнали, что звали его Матэ Залка, что он был венгерским писателем и революционером. Тогда же я решил, что первая прочитанная книга будет его, если, конечно, останусь жив.
Я уже не искал смерти, перестал о ней думать. Пако разбудил меня. Он сказал тогда: если ты погибнешь, я тоже, запомни.
А потом в окопах, в бою с марокканцами... я думал тогда, что из нас не останется никого. Мы еще не знали, как воевать с конницей. Марокканцы будто бешеные... Они воюют за деньги. Убивают за деньги. Профессионалы. Сабли, кони — все это обрушилось смерчем на наши окопы. Но мы их сдержали. Дорогой ценой, но сдержали, потеряв всякий страх и осторожность. Врукопашную против конницы. Дрались штыками, их же саблями. Полищук оказался на коне, сбил марокканца, вскочил на коня с револьверами в обеих руках. Никто и не думал, что он на такое способен. Мы в одном окопе с Пако, Великим и Высоцким. Конники над нами, пригибаемся, стреляем во все стороны. Кровь, пот, грязь... Ржание коней, стоны. И вдруг страшный крик: «Андрес!» Я лишь успел оглянуться. Все равно было бы поздно, но под саблю марокканца Пако подставил свою винтовку. Над моей головой, держа ее обеими руками за концы. Как мост. Сабля скользнула. Я только глаза его видел — глаза, полные страха, боли, смертельного испуга за меня. Страх потерять жизнь? Нет, что-то дороже жизни... Дальше не помню, потому что Великий выстрелил прямо в лицо марокканца. Тот упал на нас. Конь застрял над окопом, но сабля марокканца скользнула по прикладу винтовки, по руке Пако и моему плечу.
Атака наконец была отбита. И мы все трое попали в госпиталь. У Великого рука прострелена навылет ниже локтя. Не хотел он в госпиталь. Меня полоснуло недурно, но все же по мягкому, кость цела. У Пако тоже ранена рука, только рана тяжелее, больше. Худенький он, рана долго заживает. Но, если бы меня так, я бы, наверное, вдвое дольше провалялся в госпитале. Мы ехали с Юрком в роту. И снова глаза Пако. Я сказал: вернусь за тобой. Как тогда. Он верит мне, не может не верить. Я бы вернулся, вернулся любой ценой, если бы остался жив, а теперь...
Жарко... Так жарко... Хочется пить. Капли в пещере сбегают со стен так медленно... Подставил гильзу. Выпью, и только через час она снова наполнится. Через час. Что такое теперь час?
Видеть всех, кто лежит рядом. Где Юрко, где ребята?.. Отступили по всей линии окопов. Нельзя было отступать всем. Рукопашная... Этого еще в жизни моей не было, чтобы так драться в окопах. Тогда марокканцы, а сейчас с пехотой... Но мы отбросили их, в конце концов, мы, рота Шевченко, отбросили их. Хотя оставалось нас лишь шестеро на левом фланге. Что с другими? И что будет дальше?
Какое лазурное небо! Ни облачка. Желто-бурая скала. Раскаленный камень. Зелень, пожелтевшая от солнца... Почему я еще живу? Почему не сошел с ума от страха, от одиночества, оттого, что в каждую секунду может снова начаться атака? И снова я должен слиться с пулеметом. Мы с ним одно тело. Я — пулемет.
И я живу. Может, потому, что помню, как падал высокий неуклюжий Мирон, подбивший первый танк?.. Может, потому, что Мария-Тереза никогда не скажет мне больше «амор мио», не будет желтого моря пшеницы, не будет волн до края земли, не будет безграничья первой любви... Или потому, что Пако ждет меня в госпитале, что у него единственная надежда на жизнь — это я. А может, это мама ждет меня дома, это отец ночами сидит возле радио, прислушиваясь к новостям из Испании, и есть на свете местечко, а под ним село, где меня ждут деревья и холмы, и речушка, и трава там так зелена, где слово «Украина» полно жизни и силы, где борьба идет и сейчас, где я еще был бы нужен...
Почему они не идут? Уже пора. Нельзя вспоминать. Нельзя думать. Тогда слишком трудно жить. А еще труднее умирать. Нет, не стану спешить, подожду. Если совсем не останется патронов и сил, последняя пуля — себе. А пока подожду.
Так-так. Вот они и пошли. Меня охраняют мои мертвые. Они стоят возле меня на часах. Они не дают мне прозевать мгновение, когда эти... А вы вот как, гады... а я вам еще сыпану, патронов не жалко! Ничего, еще продержусь, продержусь. Только бы не сойти с ума, не потерять сознания, не упасть в обморок от голода. А так продержусь...
Что за шум внизу? Как будто удирают. Еще очередь вдогонку, так, еще одну... ага, туда я уже не достану. Что случилось? Действительно удирают. Значит, наши наступают. Выйти из пещеры, только с пулеметом... Вдруг засада, вдруг обман? Спокойно выползу с пулеметом, гляну вниз, за кусты. И впрямь, кажется, наши, две бронемашины.
Идут сюда... Знамя Республики. Кричат по-испански: «Республиканос, амигос...» Вроде и по-украински кто-то. Наши. Встать, встать на ноги... Фу-ты, никак не поднимусь, сколько времени пролежал... Грязный, лицо залито потом, встаю...
Черт побери, это же Полищук. Бессмертный Полищук в своих очках. И с ним, нет, не может быть... Я же хотел только сказать им... Почему же я сажусь на землю? Почему я молчу, когда меня обнимают, тискают, целуют?.. Почему нет у меня слов в ответ? Только страшная усталость. Молча... Глаза мои все скажут сами... Это Пако. Вот почему я жив.
XVI
Завтра утром последние отряды домбровцев отойдут во Францию. Мы уже среди своих. Вторую ночь мы спим в окружении друзей, не чувствуя врага за спиной. Впереди неизвестность, позади Испания, фалангисты, и мы, заняв оборону на дороге от Фигероаса до границы, ждем, пока беженцы, длинный печальный караван, нескончаемый поток людей — семьи, старики и дети, женщины, раненые, — отойдут, втянутся на французскую территорию. Мы пойдем последними.
