— Господи, боже мой! — Тётя Анне стояла у меня за спиной, обхватив лицо руками. — Господи! Что тут случилось! Что ты опять наделала, а ребёнок?
Я хотела встать на ноги, но какая-то кривая железная загогулина держала меня за талию. Офицер показывал пальцем вверх — и тут я вместе с другими увидела, что у вывески парикмахерской пропала первая половина.
— «…херская» — довольно смешное слово! — сказала я.
— Что тут смешного, глупый ты ребёнок, — встряхнула меня тётя Анне. — Погоди, отцеплю от тебя эту штуковину! Покажи-ка, руки-ноги целы?
Но я вовсе и не смеялась. И не плакала тоже. От испуга я больше ни слова не могла вымолвить, губы скривились в какой-то дурацкой усмешке, от которой невозможно было отделаться.
Тётя Анне основательно обследовала меня, и не нашла у меня никаких повреждений, только в карман моего пальто попал один осколочек стекла. Тогда она облегченно вздохнула и сказала:
— Это просто божеское счастье, что отвалилась первая половина слова, если бы задняя, то свалилась бы тебе на голову и наверняка убила бы!
Она взяла меня на руки и, войдя в парикмахерскую, объявила:
— Во всяком случае в одном можно быть уверенным: этот ребёнок родился в счастливой рубашке!
Если это было так, то разве не глупо было со стороны мамы и таты снять с меня сразу после рождения эту рубашку и начать фотографировать совсем голой?
След ржавчины
Прежде чем тата наконец пришёл, тётя Анне успела много раз поворчать, что он всегда приходит в последнюю минуту. Она уже собирала вещи со своего рабочего столика, потому что вот-вот должна была начаться другая смена.
Я крепко обняла тату и крикнула:
— Угадай, какая буква свалилась прямо на меня?
— Ого! — усмехнулся тата. — Что, дамы в парикмахерской рассказывали тебе сказки про буквы?
— Где ты шлялся? Разгуливал что ли по городу, занимался показухой? — сердито выговаривала тётя Анне. — Ребёнок тут едва избежал смерти, а ты болтаешься по ресторанам! Наверное, встретил кого-нибудь из своих спортивных друзей, да? Всегда для тебя эта светская жизнь была важнее семьи!
— Сама ты болтаешься! И чего ты врёшь, будто мне угрожала смерть, буква «П» совсем не опасная! — принялась я защищать тату, заметив, что вид у него непривычно хмурый. Мне стало его немного жалко: тёмно-красное кашне на шее слепка обтрепалось, а подкладка шляпы, которую он снял, войдя в парикмахерскую, была в нескольких местах протёрта до дыр. И нос… да что же это, кто его за нос-то укусил?
— Тата, на тебя напала злая собака?
— Да, куда это ты свой нос совал? — воскликнула тётя Анне. — У тебя вокруг носа след ржавчины! Ты что, понюхал кирпич?
Тата посмотрел в зеркало, усмехнулся и большим клетчатым носовым платком стёр с носа и вокруг следы ржавчины.
— Там, в комнате для свиданий, ржавая сетка.
— Сетка? Решётка, что ли?
Тётя выпустила из руки тряпку, которой вытирала столик и опустилась на стул.
— Значит, Хельмес всё время была за решёткой? Ох, боже… Как преступница! Значит, вы всё время должны были разговаривать через решётку, а по-настоящему и не встретились?
Тата сглотнул и не вымолвил ни слова.
— А ты сказал маме, что я была хорошим ребёнком? — допытывалась я.
— Сказал. И она пообещала сразу вернуться домой, когда там, в Батарейной, с делами будет покончено! — с улыбкой ответил тата.
— Адвоката видел? Этот Левин, говорят, очень толковый, мне его одна клиентка посоветовала, — похвалилась тётя Анне. — Совсем молодой, но головастый — да, уж еврей-то знает, как вести в суде дело!
— Да, похоже, очень дельный, — подтвердил тата. — Но сказал одну удивительно странную вещь: что десять лет на Хельмес наверняка навесят, в этом нет сомнения! Сам-то он уверен, что никакой вины нет, но раз мать выслана, а брат в лагере — просто так не выпустят!
— Придётся больше денег дать — в нынешние времена без взятки ничего нельзя! — поучительно сказала тётя Анне и исчезла в задней комнате.
— Но ты не сказал маме, что я её браслет испортила? — спросила я.
— Какой смысл? Если я найду подходящую резинку, починю этот браслет в один миг! — пообещал он. — Зачем маму огорчать зря. Когда она вернётся, браслет будет почти как новенький.
— А ты ей рассказал, что я уже книжки читаю? И что у меня много новых песен?
— Хм, один сокол Ленин, другой сокол Сталин, — усмехнулся тата.
— Ох, у меня есть поновей и получше, одна на негритянском языке, — не удержалась я, чтобы не похвастаться. — Помнишь, я говорила тебе об этом негре Полуробсоне[14], к которому придираются плохие белые агрессоры. Он поёт по радио такие красивые песни. Одну я почти запомнила: «Ох, лалла-ла, лалла-ла, беби!» Петь тут не годится, все смотрят, но дома я и тебя научу, ладно?
— Конечно, конечно, — пообещал тата. — Только, видишь ли, я боюсь, что тебе придётся на пару дней остаться в городе у тёть. Или отвезу тебя к бабушке с дедушкой. Мне надо поехать с мальчиками-спортсменами в Кейла, а туда тебе со мной ехать нельзя. Так как, хочешь к бабушке или останешься в городе?
— Я хочу домой! Почему ты не можешь взять меня с собой в Кейла, а с чужими детьми поедешь?
— Ну, не начинай капризничать! — стал уговаривать меня тата.
— Распрями спину и сделай весёлое, приветливое лицо! Эти спортсмены, с которыми я поеду в Кейла, уже большие дети, спать придётся в спортивном зале на полу, на матрацах. И мы поедем туда не в автобусе, а в открытом кузове грузовика. Парни закутаются с головой в одеяла, чтобы не замерзнуть.
— Я тоже могу закутаться с головой!
Но на сей раз тата не дал себя уговорить. Когда тётя Анне пришла из задней комнаты в похожей на шлем шляпке и сером плаще, она застала нас с татой недовольно уставившимися друг на друга.
— Вначале пойдём поедим, тогда успеем придумать, что делать дальше, — решила тётя. — Кафе «Пярл» тут совсем недалеко, но во дворе кинотеатра «Октообер», рядом с мастерской, где поднимают петли на чулках, открылась вполне приличная диетическая столовая — скатерти на столах, официантки в накрахмаленных передничках и цены невысокие.
Тата сказал было, что его кошелёк сейчас не выдерживает питания в городских столовых, но тётя ответила, что она это учла и пообещала угостить нас по случаю того, что я счастливо избежала несчастья.
Диетическая столовая была действительно очень хорошая: на окнах белые сборчатые гардины, а на столах, покрытых белыми скатертями, красовались солонки и перечницы, рядом с ними — чайные стаканы с бумагой для подтирки попки.
— Шутница! — засмеялся тата. — Это салфетки, а не подтирочная бумага.
У тёти Анне моя ошибка вызвала такой громкий смех, и я решила в дальнейшем помалкивать. Не стала я ничего говорить и тогда, когда официантка в белом передничке назвала принесённую ею книжку «Меню», и я молча и спокойно согласилась, когда мне заказали тефтели с гречневой кашей и абрикосовый компот. Оказалось, что тефтели это вовсе не сладкое, а котлеты, а абрикосовый компот принесли лишь тогда, когда тата помог мне покончить со второй котлетой.
— Компот подают в чайных стаканах, как в России, — ворчала тётя Анне. — Настоящей Эстонии уже нигде нет, повсюду всё на русский манер.
— Да, — усмехнулся тата. — Теперь не работают, а ведут героическую борьбу за великое дело Сталина. Тихо! — воскликнул он испуганно, взглянув на меня. — Я понимаю, что у тебя есть какой-то план, но побудь немножко времени хорошим ребёнком и не начинай петь, ладно?
Это было слишком — я не какой-то младенец! Да и не было у меня настроения петь, а я думала о том, что тата оставит меня и поедет на какую-то спартакиаду… Хотя я знала одну очень красивую песню для детского хора, которая очень бы подошла к этому разговору о Сталине: в ней дети пели Сталину, что их глаза сияют от счастья и они благодарят его за то, что он сделал нас самыми счастливыми детьми в мире.
— Господи, помилуй! — воскликнула тётя Анне, когда я тихо-тихо напела эту песню себе под нос. — Каким жутким песням ты, Феликс, учишь ребёнка?
— Я — товарищ ребёнок! — сказала я, задрав нос. К счастью, абрикосы уже были выловлены из стакана, а сама компотная жидкость была невкусно-приторной, так что мне не особенно и жалко было уходить из столовой. Тата и тётя Анне вдруг вспомнили, что у нас нет времени рассиживать.
В Нымме
Когда тата говорил с тётей Анне о своей поездке на соревнования, она вспомнила про тётю Маали, которую недавно встретила на рынке и которая интересовалась, как у меня дела. Мне тётя Маали нравилась — она носила на голове платок, как деревенские женщины, и вела приятные деревенские разговоры, хотя и жила в городе. Точнее — в Нымме, которое было не совсем городом, но и не деревней. Дома там стояли в ряд, как в городе, но были низкие, и их окружали небольшие сады, в которых росли яблони и ягодные кусты. У тёти Маали в погребе было много варенья и в придачу ко всему маленькая с жёлтой, как у лисицы, шерстью собака Виллу, с которой было здорово носиться повсюду. Она не была злой, но когда видела, что кто-нибудь бежит, обязательно хотела с лаем бежать следом.
