В доме тёти Маали на верхнем этаже жило семейство, в котором были две девочки — Майе и Сирье, у них было много игрушек прежнего времени: например, кукольная плита, выглядевшая как настоящая, и кукла, говорившая гулким голосом: «Ма-ма!», когда её клали на спину.
У мужа тёти Маали дяди Копли были густые чёрные брови и совершенно лысая круглая голова, на которой было бы хорошо что-нибудь нарисовать или написать цветным карандашом — такой абсолютно гладкой была большая дядина голова! Но, конечно, о том, чтобы рисовать на голове, я и мечтать не могла, потому что дядя Копли был такой серьёзный и строгий, что никто не называл его по имени, даже тётя Маали, хотя имя у него было коротенькое — Аво. «Аво Копли» было написано на важном капитанском дипломе, который дядя мне показал, когда я поинтересовалась стоявшими на буфете маленькими, но очень красивыми корабликами. Такие корабли — только в сто раз больше — когда-то, в эстонское время, принадлежали дяде Копли. Сами эти корабли во время войны уплыли в Швецию, но дядя Копли не захотел покидать Таллинн, а надеялся, что когда-нибудь его корабли приплывут целыми и невредимыми обратно в Эстонию. Об этом нельзя было говорить никому, но и кому бы я захотела рассказывать, что у одного знакомого мне дяди на буфете модели кораблей!
Раньше я бывала у тёти Маали и дяди Копли только с мамой и татой, и тогда, если рассказы дяди Копли нагоняли на меня страх, тата всегда говорил, чтобы я постаралась понимать шутки. Но попробуй понять шутку, если за столом в день рождения тебе строго смотрят прямо в глаза и говорят, что тех, кто не съест подчистую то, что на тарелке, уведут за сарай и там расстреляют! Или что за упавшую и разбившуюся кружку надо платить десятикратную цену!
Теперь я ехала в Нымме вдвоём с тётей Анне и сильно подозревала, что она не сможет объяснить мне шутки дяди Копли. Анне и сама любила бросать страшноватые шутки. Например, она могла, завязав мне бант на голове, полюбовавшись и обняв меня, крикнуть: «Ты такая миленькая, что я тебя сейчас съем!» Хорошенькое дело, целиком она заглотнуть меня не может, но ведь мне и читали, и рассказывали про людоедов, которые проглатывают маленьких детей живьём… Когда я в тот раз взяла в руки ножницы, чтобы в случае чего защищаться, тётя Анне рассмеялась довольно обидно: «Ну как же ты шуток не понимаешь!»
Тоже мне шуточки…
Ехать поездом до станции Рахумяэ было, по-моему, великолепно: терпко пахнущие деревянные сиденья, мелькавшие за окнами вагона дома, деревья и телеграфные столбы, раздававшийся из громкоговорителя звучный собачий голос: «Гав-гав-Лиллекюла», «Гав-гав-Рахумяэ»… Все видели меня, сидящую рядом с тётей Анне и болтающую ногами, и думали: «Вот путешествует товарищ ребёнок! Ну что за молодец-девочка! Каждая женщина хотела бы быть её мамой. Таких славных девочек хорошие мамы не покидают — это точно!»
Никто мне, конечно, прямо ничего не говорил, но они наверняка не переставали мною восхищаться. Я сделала вид, будто и не замечаю одобрительных взглядов, и чувствовала себя почти взрослым человеком.
Но сохранять взрослый вид было нелегко: оказалось, что от станции Рахумяэ до улицы Вярава, где жила тётя Маали, было жутко далеко. Надо было то переться в гору, то спускаться под гору, один раз, когда я подумала, что мы уже пришли, надо было немного постоять на месте и посмотреть налево и направо, чтобы перейти через шоссе Вабадусе. Прохожих было совсем мало, так что дорога казалась бесконечно скучной.
— Смотри, та женщина в красном пальто, кажется, твоя знакомая Макеева, — сказала я, указывая на даму, только что вышедшую из автобуса и направлявшуюся в нашу сторону.
— Господи, так и есть! — зашептала тётя Анне. Она крепко схватила меня за руку и решила повернуть обратно. — Глянь-ка, идёт она за нами? — совсем тихо спросила тётя немного погодя.
— Не идёт. Вошла в какую-то калитку.
— Ух! — вздохнула тётя Анне и остановилась. — Нет, это, пожалуй, была не Макеева… Но старая поговорка гласит: «У боязливой собаки шкура цела!». Господи, как я её боюсь!
Мы опять повернули и пошли, и пересекли, наконец, шоссе Вабадусе.
— Сейчас дойдём, — приободрила меня тётя Анне, однако сама она выглядела очень озабоченной. — Но я, кажется, не дотерплю до дома Маали.
Заметив на улице чинившего калитку мужчину, она обратилась к нему:
— Простите, господин!..
— Господ увезли в Сибирь, тут теперь только товарищи, — сказал хозяин калитки, приподняв кепку, но лицо у него было весёлое, и можно было понять, что он пошутил.
— У нас такая беда — ребёнок ужасно хочет писать! — пожаловалась тётя.
Что, что? Да как она смеет так врать! Ну разве не врунья: у меня никакой беды не было, только громадное чувство стыда, от которого я буквально покраснела!
— Не позволите ли воспользоваться вашим клозетом? — жалостно спросила тётя.
— Где самая большая беда, там помощь ближе всего! — ответил поговоркой и улыбнулся мужчина. — Показать ребёнку, где у нас сортир?
— Ой, она у нас ещё такая маленькая — пожалуй, мне самой надо пойти с ней!
— Не хочу!
Я попыталась увернуться, но тётя тянула меня за руку к дому, и мы заняли чужой клозет, который был таким тесным, что я с трудом разместилась перед тётей, когда она, распахнув полы плаща, уселась на унитаз.
— Ну так, теперь можно опять жить и дышать! — счастливо вздохнула она, когда наконец встала и запахнула плащ.
— Зачем ты на меня наврала! — крикнула я яростно.
— Тсс! — тётя приложила палец к моим губам. — Будь теперь хорошим ребёнком! Детям всегда больше позволено, чем старшим. Что мне, бедняге, оставалось…
Она сказала хозяину дома тысячу «спасибо за проявленную милость к ребёнку», а я, нахмурив брови, зло смотрела на них и даже не подумала выдавить изо рта слова благодарности.
Входя в калитку тёти Маали, я в сторону тёти Анне даже не смотрела, а прошептала себе под нос: «Засранка!»
Не помню, где и когда я слышала это слово, но в этот момент оно казалось мне самым подходящим. Что с того, что хорошие дети так не говорят…
Эти разговоры взрослых — как всегда!
Тётя Маали была рада нашему приходу. По крайней мере так она сказала. Однако ей потребовалось накапать валерьянку на кусочек сахара, прежде чем она стала накрывать на стол, чтобы угостить нас кофе. Её руки задрожали, и сердце сильно забилось, а причиной тому был звук дверного звонка — резкий, дребезжащий, который и мы с тётей Анне ясно слышали, стоя на крылечке, но у тёти Маали от звонка боль буквально пронзила сердце.
— У нас тут звонком не пользуются… В последний раз он звонил, когда пришли за Эйно… — объяснила тётя Маали. — И как эти люди из безопасности узнали, что он у нас скрывается!
— Они как двуногие собаки-ищейки, — подтвердила тётя Анне.
— Феликс был уверен, когда привёз брата в Нымме, что искать его у вас никто не догадается, мы ведь не кровные родственники… Не знаю, согласится ли господин Копли, чтобы ребёнок несколько дней побыл у вас? Наверное, и он ужаснулся, когда вооружённые люди впёрлись сюда и потребовали Эйно…
— Ах, не стоит больше об этом! — махнула рукой тётя Маали.
— А Эйно жив и здоров?
— Жив, жив — он там, в лагере для заключенных, в Мордовии, работает в угольной шахте… Но точнее я ничего не знаю, в письмах половина строк жирно зачёркнута чёрными чернилами. Посылки принимают, стало быть, жив… Эйно больше знает немецкий и английский язык, но такой закон: писать письма можно только по-русски — два раза в год! — горестно сказала тётя Анне. — Это только русские могли придумать такое, чтобы запретить писать брату на своём родном языке! Вот тебе и дружба народов!
— Ох, да! — Тётя Маали стала вытирать уголком передника глаза. — Я вчера просила дядю Копли показать мне на карте, куда увезли маму и Элли. Этот Новосибирск — невероятно далеко… Это вообще чудо, что старая женщина в холодном вагоне живой доехала! Рууди — в Коми, а Ноора с детьми — в Омской области, всё в таких местах, о которых я раньше и не слыхала…
— Да, русский не пощадит… И даже маленьких детей! — сверкнула глазами тётя Анне. — Бот мы и подумали, пусть Леэло немного побудет не дома, следователь то и дело приезжает в Руйла придираться к Феликсу… Что-то будет, если однажды и его тоже уведут между часовыми с ружьями! И Феликс такой непрактичный, такой он есть, что он станет делать с ребёнком в тюрьме?
— Я не разрешу увести тату! — подняла я крик. — Зачем ты всё время говоришь такие ужасные вещи! Мама скоро вернётся, может быть, она уже сейчас дома!
Тётя Маали накапала из бутылки с валерьянкой на кусочек сахара коричневые капли и сказала мне:
— Закрой глаза, открой рот!
Конечно, грустно, что горьковатый вкус валерьянки лишил рассасывание сахара всякой приятности. Потом даже у купленных тётей Анне пирожных «морапеа» был привкус валерьянки.
