Он еще что-то орал, с ненавистью наступая на меня, и это было так страшно, что я рванула к выходу.
Ситников поймал меня за локоть уже у самой двери. Я только пискнула…
Глава 10. Больница для избранных
Я добралась домой около полуночи. Ситников был пьян, а потому: «Извините, мадам, но придется на такси!» С издевкой в голосе. До чего же неприятный все-таки тип! Скотина.
Я переступила порог, и теплое, наполненное особой, «пустой» тишиной нутро дома мягко вобрало меня. Тусклый уличный фонарь освещал гостиную неверным светом. Купер, лежавший на диванной подушке, потягиваясь, поднялся навстречу. В темноте он казался черным и громадным, как пантера.
— Ты дома, бродяжка! — обрадовалась я. Сейчас я была рада любой живой душе.
— Мр-р-р, — ответил умный кот, — неизвестно еще, кто бродяжка. Смотри, расскажу маме.
— Я больше не буду, — пообещала я. — Есть хочешь?
Услышав знакомое слово, Купер тотчас спрыгнул на пол и помчался на кухню.
Накормив кота, я включила горелку и застыла, задумавшись, с кастрюлей в вытянутой руке — вчера от нечего делать потушила перцы. Есть мне не хотелось, но не пропадать же добру. Мысли мои были сумбурны и бессвязны: «Господи, как я устала! Что же теперь делать? Надо позвонить Галке… как она там? Бедный Володя Галкин! Погибает же… А Ситников каков! Орал, топал ногами, бегал по комнате… потом сказал, что хрен с ним, даст он денег. Пусть подавится! Хотя и считает, что нечего метать бисер, и этому слизняку уже ничем не поможешь. Лишь бы Володя не отказался от лечения. Он же ненавидит Ситникова. Они оба друг друга ненавидят. А ведь дружили когда-то… Делить им уже нечего. Бедная Алина! Все они какие-то несчастные… Галке разве позвонить… Нет, лучше завтра, прямо с утра, не забыть, а сейчас спать… спать…»
Через час я поняла, что уснуть мне не удастся. Слишком устала. Слишком возбуждена… И мысли всякие… И чувство, что вот-вот что-то произойдет, что кольцо сжимается, как говорилось в каком-то романе… Хотя что может произойти? Единственный опасный предмет в моих руках — фотография, но о ней никто, кроме Галки, не знает. Смысла в этой фотографии немного, неизвестно, зачем Елена ее прятала, кому показывала и кого пыталась уличить… или шантажировать. А чувство тревоги просто от усталости. А тут еще этот дурацкий фонарь под окном скрипит — так и кажется, будто кто-то ходит и скрипит протезом. А Бодюки! Та еще парочка! Бедный Савик! Мадам Бодючка просто злодейка… на все способна! Такой замочить — запросто. Вот именно — запросто! Естественна в своей аморальности, как животное… Бедная Алина! Хотя тоже ягода… та еще… Но хотя бы с открытым забралом… Ну, хватит!
— Отвлекись, иди, ешь свои перцы, — съехидничал Каспар. — Раз приготовила… с какого-то перепугу.
— Сам иди!
Я поднялась, включила крошечный ночник в виде подмигивающего гнома и задумалась.
И вдруг — телефонный звонок, непристойный в своей очевидности и абсолютно неуместный. Я вскрикнула. Стояла уже глубокая ночь…
Тут можно было бы поговорить о страхе, порождаемом ночными телефонными звонками, но… стоит ли? Все мы знаем, что это такое и что при этом чувствуешь.
Я схватила трубку. Сна как не бывало.
— Я тебя не разбудил? — В трубке ленивый голос бывшего любимого человека, ныне жениха, Юрия Алексеевича.
— Ты?! Что случилось?
— Ничего не случилось. Вот, решил позвонить. Соскучился. То есть, конечно, случилось.
— Решил позвонить… в два ночи? Ты в своем уме?
— Старею, наверное. Бессонница замучила. Дай, думаю, позвоню старому другу, а старый друг недоволен. Никто, оказывается, никому не нужен. Позабыт, позаброшен.
— Ври больше! Какая бессонница? Ты же теперь у нас ночная бабочка — работаешь ночью, спишь днем.
— Как ты меня… приложила. Ночная бабочка! Сказала бы уж — мотылек. Нет в тебе женской мягкости, Катюша!
— Иди к черту!
— Ладно, как-нибудь… схожу. Между прочим, я звоню по делу.
— В два ночи?
— Именно. Я звоню из палаты номер шесть. То есть номер четыре.
— Из больницы? Ты что, вернулся к своим пациентам?
— Я теперь сам пациент, Катюша. Меня чуть не убили. То есть убили, но не полностью… не до конца.
— Кто тебя чуть не убил? Что ты несешь?
— Мне не до смеха. Видела б ты меня… Весь в бинтах, распластан, увешан гирями…
— Ты… правда? — Я, кажется, начинаю верить, что это не очередной его дурацкий прикол. — Что случилось?
— В меня стреляли.
«Кому ты нужен!» — едва не вырвалось у меня, но я вовремя прикусила язык.
— Что… в тебя?
— Стреляли в меня, говорю.
Я вспомнила улицу Космонавтов, где живет Володя Галкин, и поежилась. Пробормотала:
— Ночью на улицах опасно…
— Меня подстрелили не на улице, а совсем наоборот.
— А где?
— На рабочем месте, у станка. Производственная травма.
Я рассмеялась.
— Это в заведении-то для избранных! Им не понравилась твоя манера исполнения?
— Какая ты все-таки язва, Катерина! Ох! — вдруг вскрикивает Юрий Алексеевич и объясняет: — Неудачно повернулся.
— Ты… серьезно? — Похоже, не шутит.
— Очень, поскольку речь идет о моей конечности, а не о чужой.
— Тебя ранили в руку?
— К счастью, в левую.
— У вас там… стреляют?
— Ну, бывает. Как и везде. Разборки между конкурентами, то, се…
— Доказывающие, что их законы работают.
— Злопамятность — один из семи смертных грехов, Катюша. Я давно замечал, что в твоем характере присутствует нечто ядовитое. Запомни, женщина, ты должна быть тем, чем тебя хочет видеть мужчина — спокойной, ласковой, заранее на все согласной милой подругой.
— А чем должен быть мужчина?
— Самим собой. Личностью. Героем.
— Эгоистом то есть. А если он ничтожество?
— Надеюсь, это не обо мне?
— Не о тебе, успокойся. Странный вопрос. — Я хихикнула. Несмотря на высокомерие и занудство, вполне суетен. Переживает за впечатление, которое производит.
— Действительно, странный. Это я не подумав. Так вот, если он ничтожество, не подходи к нему близко.
— А как же узнать заранее?
— Приходи ко мне в палату номер шесть. Тьфу ты! Четыре! Я научу тебя разбираться в людях.
— А где тебя искать?
— Это такая маленькая скромная частная больничка. Запиши адрес. Пушкина, восемнадцать, дом с колоннами в саду, чугунная ограда и охрана. Не ошибешься.
— Когда?
— Приходи завтра в четыре. То есть уже сегодня. После всех причитающихся мне процедур. Ежели выживу, буду ждать с нетерпением.
— Жди. Ложись, спокойной ночи.
— А я лежу. Звоню тебе с одра по личному телефону. Кстати, что такое «одр»? Кровать?
— Наверное. Говорят же — у смертного…
— Типун тебе на язык! — перебивает меня Юрий. — Не к ночи будь помянуто! Целую твой круглый носик. До скорого.
* * *
Птичка на часах в кухне чирикнула три раза. Извертевшись, перевернув несколько раз подушку и окончательно потеряв надежду уснуть, я лежала с открытыми глазами и размышляла. Когда-то, много лет назад, когда я была совсем маленькой, соседка спросила маму, почему ее трехлетний сынишка переворачивает во сне подушку. Несколько раз за ночь. Я привыкла, что соседи всегда задают маме всякие медицинские вопросы, и всегда переживала — а вдруг на какой-нибудь особенно заковыристый вопрос мама не сумеет ответить?! Так почему же этот мальчик переворачивает во сне подушку? С чем это связано? С какой-нибудь тайной хворью? «Мальчик здоров, — сказала мама. — Ему просто жарко, а с другой стороны подушка прохладнее. Укрывайте его полегче». Той же ночью я перевернула подушку и убедилась, что с нижней стороны она действительно холоднее. С тех пор это стало моей привычкой. Попробуйте сами — это помогает уснуть. Но сейчас эта маленькая хитрость не сработала.
Мама… Я непроизвольно вздохнула. Уже третий месяц мама гостит у подруги Гельвины Яновны в Крыму. В августе умер муж тети Гели, и она пригласила маму к себе. Она одинока, детей у нее нет. Судя по письмам, мама домой не спешит. Погода в Белогорске прекрасная, тепло, отдельные смельчаки еще купаются в море. Они с Гельвиной все время на воздухе, загорели. Вернее, загорела мама, а Гельвина и так смуглая. Ходят в кино на старые фильмы. Вечером играют в карты с другими пенсионерами. Пьют чай. Каждая гостья приносит к чаю что-нибудь вкусненькое, приготовленное собственноручно. «Я сделала свои фирменные пончики с капустой, все были в восторге!» — написала мама в последнем письме.
Вспомнив мамины пончики, я почувствовала голод. Встала и пошлепала босиком на кухню. Поколебалась, вспомнив о перцах, и достала из холодильника молоко, а из буфета — черный хлеб и «чистый, как слеза», по выражению старого пасечника, мед из луговых цветов. Подумав, поставила пакет с молоком обратно в холодильник. Сейчас бы горяченького! Чаю!
