Горелка фыркнула пламенем — напор газа ночью сильнее — и загудела ровно. Давно пора купить новый электрический чайник. Старый сгорел. Я, ворона, забыла налить воду. Хорошо хоть спохватилась до пожара.
Я намазала на хлеб мед, облизала пальцы. Насыпала в кружку заварку. Чайник по-разбойничьи засвистел. Черный хлеб, мед и крепкий чай среди ночи — ммм, вкуснятина!
Жуя хлеб, я думала о Володе Галкине. Как он мог дойти до жизни такой? Опуститься… А мало ли таких? У нас в институте был преподаватель, красавец, похожий на аргентинского актера Уго дель Карриля, которого споили заочники. Преподавателя то есть. Я встретила его недавно — седой, страшный, пьяный, — едва на ногах держится. Но тот хоть за пятнадцать лет, а тут всего за год или полтора. Не верю, что при жизни Алины Володя был таким же. Возможно, пил. Как все. Да и то, жизнь у него была — не позавидуешь. До сих пор не может опомниться. Он покатился по наклонной после ее смерти. Алина его не любила и, как честный человек, не скрывала этого. Так прямо и говорила — не люблю, мол. А потом у нее случилась настоящая любовь — Савик. Почему же они не развелись? Не успели? А до Савика? На что Галкин надеялся? Или любил так безумно? А почему очень честная и прямая женщина вышла замуж за нелюбимого?
Не знаю, не понимаю… Чем больше живу, тем меньше понимаю в жизни. Галка говорит, что я все усложняю. То ли дело в детстве! Белое — черное. Хорошо — плохо. Мир — ясен и понятен. Почему в мире взрослых столько полутонов? Столько проблем? Нет чтобы ходить строем!
— И дохнуть со скуки! — не выдержал Каспар.
Мир никогда не был черно-белым, он полон красок. Мир — это калейдоскоп! С той разницей, что калейдоском — это симметрия, а живой мир — это… это ярмарка! Живая, шумная, с драками, скандалами, любовью и обманом, дружбой и предательством, жадностью и бескорыстием, музыкой, танцами, плачем и печалью. На все вкусы.
Дядя Андрей Николаевич любил повторять вычитанную где-то фразу: «Жизнь — это комедия для тех, кто думает, и трагедия для тех, кто чувствует». Для Володи Галкина жизнь была трагедией.
— Жалко его? — спросил Каспар.
— Жалко. Но… нельзя же так! Нельзя же быть таким бесхребетным!
— Любовь — страшная сила, Катюха, — вздохнул Каспар. — Тебе не понять. У бедного Галкина главное в жизни — любовь. А его не любят и предают. Вот он и сломался.
— Почему это мне не понять? Очень даже понимаю. Хотя нет, все-таки не понимаю. Есть работа, друзья… Ну, не получилось с любовью, проиграл — уйди, начни новую жизнь. Жизнь с тем, кто тебя не любит, унизительна. А где самоуважение? А здоровый эгоизм?
— Унизительна, кто бы спорил! А ты себя, Катюха, уважаешь? Кто твоя большая любовь? Юрий Алексеевич? Зачем ты с ним столько лет? А теперь еще и замуж собралась. Вот и Алина, как в омут головой, бросилась в замужество с нелюбимым, спасалась от своей большой любви к другому человеку.
— К кому?
— А как, по-твоему?
— К Ситникову? К этому… этому… грубияну и пьянице?
— К нему, и ты это прекрасно знаешь. Жесткая, воинственная Алина и грубиян Ситников… Ты же не можешь не чувствовать связь между всеми этими людьми.
— Не знаю, что я чувствую. Знаю только, что они все меня достали! Один пьет, другой вкалывает днем и ночью и тоже пьет, сестры погибают неестественной смертью, все какие-то неприкаянные, вывернутые, несчастные, в тупике. К твоему сведению, от Юрия Алексеевича я тоже устала. И от себя тоже. И вообще отстань!
— Вот только не надо грубить, — процедил сквозь зубы Каспар. — Надоело играть в детектива? Ну, тогда переключись. Начни собирать марки. Или вышивать крестиком. Не всем, правда, дано. Володя Галкин не смог.
— Да ладно тебе… извини. Не надоело. Наоборот. Чувствую, что тайна, как темный ночной зверек, прячется в норке, а тонкий дрожащий хвостик торчит наружу, и стоит только дернуть…
— А может, это твое призвание?
— Дергать за хвост?
— Охота! Гон! Ты сейчас как дядюшкин курцхар, взявший след.
— Следа-то нет!
— Есть! Ты же знаешь, что есть!
* * *
Пушкина, восемнадцать… Здесь, кажется. Бывший купеческий дом с колоннами, ажурным чугунным литьем ограды и охраной. Я поднялась на крыльцо, с усилием потянула на себя массивную дверь и вошла в вестибюль с мозаичным полом в античном стиле — туники, арфы, колесницы. Навстречу мне поднялся швейцар в генеральской форме и любезно предложил снять пальто. В приемной меня приветствовала миловидная блондинка, сидевшая за длинным полированным столом. Белый телефон и цилиндрическая темно-синяя ваза с густо-коричневыми хризантемами придавали помещению атмосферу изысканности.
— Вас ожидают, комната четыре, второй этаж, налево, — любезно сообщила блондинка.
— Удивительно, она даже не спросила, кто я, — раздумывала я, поднимаясь по широкой лестнице. — И белый халат тут не нужен. И какая удивительная тишина. И пахнет приятно. И ковры. И деревья в китайских вазах…
— Ни фига себе! — сказала бы Галка и непременно вспомнила бы, как лежала с воспалением легких в коридоре городской больницы.
Я постучала в дверь с цифрой четыре на синей эмалированной табличке и вошла, не дожидаясь ответа. У Юрия была посетительница. Мне показалось, что Юрий Алексеевич и женщина отпрянули друг от друга. Я смутилась. Наступила неловкая пауза.
— Это, должно быть, подруга детства Екатерина! — Женщина шагнула ко мне, протягивая руку. — Вероника!
— Екатерина, — сказала я, отвечая на пожатие теплой маленькой руки. — Скорее юности.
— Наслышаны, как же. — Вероника, улыбаясь, взглянула на Юрия.
— Вероника Юлиановна — мой босс, — сказал Юрий.
— Какое смешное слово — «босс»! — расхохоталась Вероника. Мне показалось, посыпались хрустальные бусины. — А по-нашенски?
Ей никто не ответил. Я стояла столбом, раскрыв рот. Вероника была хороша! Теплые карие глаза, нежная кожа, высокие скулы, прекрасного рисунка рот. Копна платиновых волос, небрежно собранных в «ракушку» на затылке. Несколько тончайших полупрозрачных прядок выбились из прически и светлым нимбом окружали голову. Крошечные золотые шарики-серьги в ушах, нитка жемчуга в низко расстегнутом вороте кремовой блузки. Дорогой серый «офисный» костюм и замшевые туфли на высоких каблуках в тон костюму. Интересно, сколько ей? Тридцать? Сорок?
— Может, мадам? — промямлила я.
— Ну, «мадам» как-то сомнительно звучит… — протянула Вероника Юлиановна, и мы расхохотались. — Уж и не знаю, что лучше. А как… вам? — обратилась она к Юрию.
Легкая заминка, или мне показалось? Детективные упражнения не проходят бесследно.
— Очень благородно. Вам подходит. — Его порозовевшие было скулы приобрели свой обычный блеклый оттенок.
— Он всегда был таким ядовитым? — Вероника, улыбаясь, смотрела на меня. — Вы знаете его дольше, чем я…
— Сейчас ядовитость усугубляется опасным для жизни ранением, — сострила я.
Вероника рассмеялась, а Юрий приподял левую бровь, что служило у него признаком неудовольствия. Был он в темно-синем халате, надетом на правую руку, левая же, забинтованая, была продета в белый шарф, связанный на шее. Бледный, томный, элегантный. Насупленный и недовольный. Как всегда, впрочем.
— Знаете, Екатерина Васильевна, это моя вина, — покаялась Вероника. — Придется охрану менять, не уследили — один из гостей пронес оружие, перебрал и стал палить в люстру, но, к счастью, промазал. Люстра — антик, просто бесценная! Как он потом объяснил, ему показалось, что там была спрятана видеокамера. Представляете?
— Зато в меня не промазал, — заметил Юрий. — Я не антик, меня не жалко.
— Да уж… — вздохнула Вероника. — Единственная жертва перед вами. Вот уж кто действительно ни при чем! И играл он не так уж плохо в тот вечер. Где же справедливость? — Она комично подняла брови, и я не могла не рассмеяться.
— Какой трогательный дуэт, — съехидничал Юрий. — Где техника безопасности, позвольте у вас спросить?
— Мы исправимся. Я уже заказала табличку «Не стреляйте в пианиста» и бронежилет.
Мы снова засмеялись, и даже Юрий кисло улыбнулся.
— Екатерина Васильевна, к сожалению, мне нужно бежать! Рада была познакомиться. Я уверена, мы еще увидимся.
Милая улыбка, крепкое рукопожатие, небрежное «Поправляйтесь, Юрий Алексеевич!», и Вероника стремительно направляется к двери.
— Какие у вас духи? — вырвалось вдруг у меня. О женщины!
Вероника обернулась.
— Какой-то японский дизайнер. Вечно забываю имя. Непременно посмотрю и позвоню вам!
Она исчезает в ореоле своих светящихся волос, оставив после себя легкое облако тонких духов — произведения японского парфюмера.
— Думаешь, она забыла имя этого японца? — спросил Юрий с непонятной интонацией. — Она ничего никогда не забывает.
— А зачем тогда? — изумилась я.
