— Гриша, у нас в голове состава есть магазин на колесах, я там хочу цветочный букет купить, на карточке это написать и вручить Аннушке! Как в заграничных фильмах, представляешь? — поделился мечтой Петрович.
— Это какой Аннушке? — спросил Ямщиков и чуть не поперхнулся, вспомнив маленькое крысиное личико пассажирки из третьего купе. — Которая через купе от нас, что ли? Маленькая такая брюнеточка с узенькими глазками? Ну, тебя и растащило, вожатый! Это действительно из области фантастики… Петрович, да ты просто орел! Только это такие суки, я тебе скажу… Вдруг твоя Аннушка подумает на нефтяников из шестого купе? Или на тех извращенцев, которые в пятом купе закрылись и не вылезают который день?.. Пойдет в тамбур вовсе не тебе лобзание дарить? Ведь даже я никогда бы не подумал, что ты такой талант!
— Ну ты скажешь, Григорий, — польщено застеснялся Петрович. Но сразу встревоженно спросил: — А что же тогда делать?
— Во-первых, цветы — это же мещанство какое-то, прошлый век, — бодро сказал Ямщиков, наконец-то почувствовав себя в своей стихии. Вовсе не желая делать больно разнежившемуся Петровичу замечанием, что вряд ли эта Анька поймет цветочки со стишками, он деловито спросил:
— А во-вторых, что там у вас в магазине кроме цветов продается?
— А все! Шмотки всякие женские… Косметика… какая-то, — с усилием принялся вспоминать Петрович. — Все продается, что покупается! Но я в тряпках ничего не понимаю.
— Так это меняет дело, Петрович! — принялся отдавать команды Ямщиков. — И не надо никаких тряпок! Надо взять духи! Причем такие, какие она выкинуть точно пожлобится. И это уже будет твой запах. Неважно, как ты пахнешь в натуре! Раз ты духи дарил, так, где на нее этими духами не пахнет, она сразу тебя вспомнит.
— Гриша, помоги мне выбрать… Я не знаю, как ей духи подобрать… А вдруг, если мы упаковку откроем, нам не понравится, а нас все равно купить заставят? — заныл проводник. — Не могу, Гриша! Пошли со мной!
— Спокойно, Петрович, не надо так суетиться и дезавуировать намерения. Запах не имеет никакого значения. Духи должны быть дорогими, непременно французскими и принадлежать известному дому моделей. Так нас замполит учил. И сколько я потом ни срывался с катушек, каждый раз благодарил его за науку. Это, можно сказать, важнейшее достижение советских наступательных доктрин и всего военно-промышленного комплекса. Учитывает буквально все мотивации предполагаемого противника, всю непредсказуемость амплитуды бабских колебаний возле собственной оси. Ты продавцу сверху сотню накинь и по-свойски спроси, где у него польская подделка, а где настоящий парфюм — и все! Пойми, что бабе неважно, пользуется она этими духами или нет, ей надо это иметь, понимаешь? Не понимаешь? Я, впрочем, тоже не понимаю. Но действует безотказно! А лютики-цветочки твои завянут через день. Сам же их из мусорки и понесешь на помойку.
— Я об этом совсем не подумал. Конечно, ты абсолютно прав… Гриша! — с благодарно повлажневшими глазами прижал свое творчество к сердцу Петрович. — Ты меня просто выручил! Сам не понимаю, что со мной творится… То петь хочется, то плакать… Слушай, а твой попутчик очкастый стихов на память не знает, а?
— Да мне про такое его как-то неловко спрашивать, Петрович, ты чо в натуре? — растерялся Ямщиков.
— Спроси для меня, а? — уже из дверей тамбура попросил проводник.
— Не, дорогой! Извини! — отрезал Ямщиков. — До такой ручки я пока не дошел. Надо — так сам иди и спрашивай. Мне пока вполне «Ленина и печника» для полного счастья хватает: «Ленин?! Тут и сел печник!»
За Петровичем захлопнулась дверь тамбура. Ямщиков еще постоял один, не торопясь к соратникам. Несложно было представить, как Седой, пока вагон то почти сутками стоит в какой-то заднице, то за чью-то задницу цепляется, так и будет бубнить над ухом, что никто вокруг него пока еще не научился работать… В отчаянии Ямщиков даже подумал, а не поселиться ли ему на хрен в тамбуре? Потом, вспомнив последнюю просьбу проводника, он представил, как ему с Фликом редкостно подфартит, если он вдобавок у Седого стишками поинтересуется.
Ямщиков сплюнул и выразил искреннее сочувствие своему отражению в темном окошке двери: «До такого мы еще с тобой, брателло, не докатились. Но пока неизвестно, до чего докатимся… Вполне возможно, что и не до такого докатимся… Как говорится, все лучшее у нас спереди!»
На ком Россия держится
— До такого мы еще с тобой, брателло, не докатились. Но пока неизвестно, до чего докатимся… Вполне возможно, что и не до такого докатимся… Как говорится, все лучшее у нас спереди! — бросив пачку ксерокопий газетных заметок на стол соседа, сказал Веселовский хмурому майору Капустину.
— Что ты разбросался-то своим барахлом, — пробурчал майор Капустин, разглядев, что все заметки, с почеркушками Веселовского, на английском языке.
Оба офицера далеко заполночь сидели в своем кабинете возле кипы бумаг и папок. Деловой натюрморт несколько разнообразили ноутбук и переполненная окурками пепельница на столе капитана.
— Да я это с досады, не бери в голову, Капустин. Забыл, что ты у нас старый кадр, ничего, кроме «Хенде хох!», не помнишь, — с хрустом потянувшись, сказал капитан. — Убивают они друг друга. Ритмично и безжалостно. Как машинки «зингер». Причем, используют и какие-то неизвестные ритуальные обычаи. Считай, четвертое убийство за неделю! И все из Приврата. Последний — наш бывший соотечественник Иосиф Береш. Тут сказано, что у него четыре прокола на перерезанном горле. Цитирую: «Как будто его, прежде чем выкинуть с балкона, удерживали когтистой лапой над бездной». Образно какая-то сука выражается… Получается, что убили его аж три раза. Глотку до макушки прокололи, потом перерезали, а после выкинули с двенадцатого этажа. Как тебе это нравится?
— Да как такое может кому-то нравится? — отмахнулся Капустин. — Знаешь, Денис, что самое поганое в нашей сегодняшней работе? Когда тебя еще в проекте не было, я успел помаршировать в пионэрах, отдать салют чугунному чучелу и поклясться у языческих символов Молоха и Смерти, то бишь, серпа и молота. А эти с малолетства воцерковленные! Я уже не успею освоить все то, что им родители еще до школы нашептали. Стыдно сказать, ведь в деревне рос, но даже не знаю, как кулак в щепоть правильно складывать… А мне надо в тонкостях различий веры разных конфессий разбираться, да еще и расследовать то, о чем и патриархи Церквей не знают! О тайном обществе внутри этих самых!
— Брось, Капустин! Чо ты опять заныл? Работа как работа. Чтобы расследовать убийство на молокозаводе вовсе не обязательно знать тонкости технологии изготовления творога. Это азы, дорогой Герасим! Сам знаю, что не Герасим, тогда не надо «му-му»!
Веселовский с хрустом потянулся и, легко вскочив с места, танцуя подошел к электрическому чайнику, закружившись уже с чайником в руках, он в изящном па остановился возле умывальника в углу и включил воду. Капустин только хмыкнул на молодое поколение, глядя на порхающего коллегу из-под очков.
— Денис, поговорить с тобой хотел, — извиняющимся тоном сказал майор. — Ты больше Потапенко при его девках «пендюком» не называй. Думай, что хочешь, но при девках нехорошо так Потапенко называть.
Веселовский со смехом обернулся к нему: «А что, доблестные канцелярские работницы уже успели стукнуть? Вот ведь юные барабанщицы! Потапенко попросил провести воспитательную работу с младшим по званию?»
— Не надо смеяться над Потапенко, Денис, — грустно ответил Капустин. — Он, кстати, не раз мне помогал. Лучше бы подход к нему нашел. Тебе ведь дальше расти надо. Это меня под зад ногой пнут в любое время, а Потапенко здесь сидит двадцать лет и еще столько же просидит. А ты, вместо того, чтобы связями обрастать, к его Людке Белоусовой клеишься… Ладно, проехали. Потапенко сказал, что половину архива нашего отдела давно уничтожили. Ты, кстати, прочел письмо от 43-го года, которое он нам передал? А ведь Потапенко и его мог бы уничтожить.
— Ну, ты даешь! — хмыкнул Веселовский. — Это тот донос пятиклассника, что ли?
— Это не пятиклассник писал, а малообразованный, но вполне взрослый человек, — раздражаясь, заметил Капустин. — Тогда семилетка не всем по карману была. Английского и компьютеров тогда никто с людей не требовал.
— Скажи мне, Капустин, а хули вы за этих желтоглазых с Потапенко цепляетесь? — раскачиваясь на стуле, спросил Веселовский.
— Денис, так судьба повернула, что пришлось тебе заниматься третьим Армагеддоном. Давай подобьем наши бабки, — почти спокойно и размеренно продолжил Капустин. — Лично мне довольно гадко, когда я читаю то, что написано про этих саров. Ничего хорошего! Во всех письмах, которые сохранил, рискуя головой, Потапенко, сообщается, что глаза у обоих на солнце — желтые, без зрачков. У одного из наблюдаемых — обе ноги левые, поэтому он ходит в странных ботфортах на толстых деревянных набойках. А у другого, дескать, на ногах вообще копыта. Ты над моим «хэнде хох!» смеялся? У нас немецкий в школе вел старшина армейской разведки, поэтому я английского не знаю, а на счет немецкого ты со мной лучше не шути. В архивах у нас остался средневековый манускрипт. Архивы, видать, у нас чистили молодые кадры, вроде тебя, немецкий язык они точно не знали. А там еще шрифт готический. Короче, все письма, сохраненные Потапенко, совпадают по ориентировкам на саров — с данными манускрипта. Если это хотя бы частично правда, то очень хочется спросить, а ты соображаешь, на чем карьеру делать придется, щенок?
