Филин! Может быть, один из тех, кто гнал жалкого самоубийцу в зимовье!
Гервасий робко протянул руку и услышал, как рукав полушубка затрещал под цепкими когтями. Трепеща мощным веером крыл, так что волосы Гервасия взлетали и падали, филин удерживался на его согнутой руке, все так же пристально светя в глаза.
— Что прилетел? Проверяешь, не задумал ли снова чего-то? — спросил Гервасий. — Молчишь… Да, от вас не скроешься. Или… или ты… почему ты явился именно сейчас? Когда я начал понимать… Значит, я понял, да? Я наконец-то все понял, да?!
Филин не отозвался на его крик-рыдание. Снялся с руки и сгинул в морозной ночи. И шум его крыл затих.
Гервасий пошел куда-то наугад, пока не ударился о дерево. Он притиснул лицо к шершавой коре, узнал черную березу и заплакал, и дерево впервые не отстранилось, а лишь тихонько вздохнуло у его щеки.
Что оно могло поделать?.. Но и оно, и оно жалело до самой своей сердцевины, что понимание не озарило Гервасия прежде, чем он спустил курок, — прежде, чем пропала тень.
Когда в очередной раз появился шумолет, Гервасий попросил пилота привезти бензину. Пилот вытаращил глаза, но ни словом не поперечился, тотчас полез в кабину и вытащил небольшую канистру. Пояснил:
— Понимаешь, дедок, шум шумом, новая энергия новой энергией, а у двоих из нашего авиаотряда эти новые моторы отказали на самом “потолке”. Один парень упал в море — к счастью, на пути регаты, его сразу подобрали, а другому не повезло — разбился на Кавказе. Бензин, конечно, дефицит, приходится заправщикам из своих кровных приплачивать, и воняет он, но я пару канистр всегда имею в запасе на всякий пожарный случай. А потом, знаешь, — понизил он голос доверительно, — иногда и нарочно перейдешь на аварийный двигатель, чтоб этой муз-зыки не слышать. Хорошо так, знаешь! Мотор ревет, а ощущение, будто тишина вокруг гробовая. Вот как тут, у тебя. Замечательно здесь, верно?
Гервасий кивнул. Пилот расхрабрился и, достав какую-то открытку, попросил автограф. Гервасий неуклюже поставил крестик — что-что, а буквы давно выветрились из памяти.
Он был растерян. Не ожидал, что горючее попадет ему в руки так быстро. Думал, придется ждать. Время, конечно, у него было, но теперь, когда замысел обретал реальность, он страшно заспешил, засуетился… Да, спешить следовало. Как бы не пронюхала тайга о его замысле! Как бы не помешала! Он ведь намерен поторговаться с ней — поторговаться не на жизнь, а на смерть…
Берлогу эту Гервасий приметил еще осенью, и именно тогда промелькнула мысль, что если на выворотень, под который зарылась медведица с двумя сеголетками, навалить пару хороших бревен, туда по-умному вбить сушняк, а главное — быстро подпалить, на что и нужен был бензин, то медведице не расшвырять завала, даже если она и успеет проснуться прежде, чем ее удушит дым. Потерять берлогу он не боялся: ближние будылья, нависшие ветви, да и сам выворотень были густо помечены куржаком — заиндевелым дыханием медвежьего семейства.
Теперь Гервасий был хитрее, осторожнее, обдумывал свой план, лишь когда сидел взаперти в зимовье. Мало, конечно, надежды, что стены избушки оградят его от всепроникающей слежки тайги, но они хотя бы ослабят силу его мыслей, не дадут им выйти вон и обнаружить себя.
Под утро, когда звезды до того устали, что их прозрачные глаза начали слипаться, Гервасий взялся за дело.
Сначала он срубил два мертвых, но еще крепких кедра, и подтащил их как можно ближе к берлоге, однако пока не завалил ее, чтобы тайга не успела прежде времени дознаться, в чем дело. Нарубил и натаскал сушняка.
К вечеру еле доплелся до зимовья, но еще до света опять взялся за работу.
Нелегко, однако, оказалось уложить бревна именно так, чтобы они перекрыли выход из берлоги! Гервасий корячился едва ли не до полудня, все время опасаясь, что медведица проснется, а тайга набросится на него. Но нет, обошлось. Сушняк лег куда как лучше! Для надежности принес и несколько пачек пороху из своих запасов. Канистра стояла наготове Гервасий тщательно облил нагромождение стволов и сучьев и запалил факел.
Он стал спиной к завалу, прикрывая его собой, и повернулся лицом к чаще. И с наслаждением рассмеялся: такой всепоглощающей тишины он не слышал никогда в жизни. Чудилось, разом, мгновенно, У деревьев, сухих трав, птиц, зверей, спящих личинок перехватило дыхание.
— Вот теперь вы все у меня в руках, да? Филины, вороны, кедровки и кедры, пихты, осины!.. А ну-ка., пораскиньте мозгами, зачем это я тут стою с огнем в руках — с огнем, которого вы боитесь как смерти? Вот-вот, о ней, о смерти, я и поведу речь.
Хватит! Я ждал слишком долго! Я устал ждать! Вы все — мои тюремщики, но я обведу вас вокруг пальца. Я ускользну от вас, и вы сами поможете мне!
Что-то хрустнуло вдали, может быть, за много верст, но Гервасий отчетливо расслышал этот звук и наклонил факел поближе к бензиновому запаху:
— Эй вы там! Еще одно движение — и поздно будет! Слушайте меня все! Все, кто живет в этой тайге и кто приходит в нее неизвестно откуда! За жизнь тех, что спят в берлоге, за мать и ее детей, я прошу немного. За их жизни я прошу себе смерти!
Тайга перевела дыхание, и этот вздох оборвал с факела клок пламени.
— А ну!.. — завопил Гервасий, с юношеской легкостью взлетая на завал. — Потише! Не вздумайте меня обмануть! Не вздумайте опять нагнать на меня крылья и клювы птиц, не посылайте шатунов и тигров! Огонь поспеет прежде… Но вы и не бойтесь раньше времени. Я слово сдержу. Вы только дайте мне знак, что игра будет честной, — и я сам разберу завал. Дайте знак!.. Покажите мне белого единорога!
Почудилось, тайга отшатнулась от него. И опять наступило затишье.
И что бы ни делал Гервасий, как бы ни бесновался, каких бы ни выкрикивал угроз, насколько близко ни подсовывал бы факел к сушняку, политому бензином… тайга молчала и молчала, то ли в ужасе, то ли в ненависти, то ли в бессилии.
Гервасий поднял лицо к небу. Звезды дробились, множились, кололи глаза лучами. Он сморгнул слезу — лучи у звезд сломались.
Делать было нечего. Гервасий тяжело слез с древесной кручи, швырнул факел в снег — оглушительное шипение, будто разом проснулись все змеи в тайге! — и принялся разбирать завал.
Светила и зарницы сходились в высоте, освещая его работу. Ишь, тоже собрались… собрались поглазеть, как у него не хватит злобы уничтожить жизнь. Не иначе, и тайга заранее знала это! Могла позволить себе затаиться, выждать, пока сам собою не сгаснет в нем огонь азарта, злости, надежды. Да что лукавить с собою? Он ведь с самого начала задумал откровенный шантаж. С тех самых пор, как удивительный хищник издал предсмертный зов: “Гал-лар-до!..”, Гервасий не убил ни одного живого существа. Хотел, да не мог, потом не хотел и не мог, так что поздно начинать сначала. Он-то знал это! Выходит, знала и тайга.
Все. Он проиграл. Проторговался. Теперь действительно надежды нет. Гервасий не сомневался, что запали-таки он костер и бросся в него сам, огонь вмиг был бы развеян тысячими крыл, засыпан тысячами лап, дрова растащены тысячами когтей. А поджигатель остался бы жив и невредим. Так и так — нет ему пощады, нет ему смерти!
Гервасий отупело трудился, а тайга затаенно дышала ему в спину. Наконец, освободив вход в берлогу, он сел поодаль, на стволе того самого кедра, который должен был бы жарко пылать.
Великолепная светлая зимняя ночь реяла вокруг. Где-то там среди хребтов, Обимур бесшумно завивал подо льдом свои темные кольца. Метелица-тонкопряха уронила куделю, пошла было чесать ее о частый гребень тайги, но сразу же смутилась тишиной, смотала свои вихри, затаилась.
Гервасий смотрел в небо, испещренное светящимися следами неведомых зверей. Впрочем, что же в них неведомого? Вот отмерены прыжки волка. Била копытом в сугроб косуля. Стелилась в беге лисица… Простегивал мелкую строчку горностай. А это…
Новые следы возникали в ночном небе, вспыхивали ярко, ярко, складываясь в узор, который Гервасий узнал сразу, словно не больше столетия, а всего лишь, час назад заглядывал в атлас звездного неба Яна Гевелия. Но откуда здесь, в северном полушарии, воз~ никло экваториальное созвездие Monoceros? Monoceros… латынь. Что это слово значит? Откуда-то пришло еще одно незнакомое слово: Unicorn, и тотчас вспомнилось: это означает — Единорог!
Белый, сияющий как снег единорог торил тропу в небесах и уже достиг вершин самых высоких кедров. Самосветные копыта легко касались ветвей, пока единорог не спустился на снег и не поскакал прямо к Гервасию.
А он уже понял, что пришло долгожданное… и торопливо раздвинул на груди одежды, обнажил сердце, чтобы встретить удар витого рога, который источал мягкое, подобное лунному, свечение.
И в это время негромко запел зимний рассвет Под его мелодию восцвели все потаенные, зачарованные папоротники! Радуга перекинулась от призрачного сердечника до морозного белоцветника. Рой детских улыбок шумел, жужжал, вспугивая зайца, спавшего на листке лисохвоста.
