он и присмиреет, и Петр-то Васильич нахмурится, да такой сердитый сделается — беда. Возьмет его за руку и скажет:
— Смирно! Тихо! Пойдем ко мне в гости: у меня есть твои товарищи.
Введет бесноватого к себе в избу, положит на конник, и лежит бесноватый у него несколько суток, глядя по болезни. Петр Васильич в это время не пил и не ел, все сердитый ходил. Начнет беса из больного выгонять, а тот кричит:
— Куды я пойду?
А он сказыват куды итти, где поселиться и что́ сделать. Места, куда он черного посылает, больному не известны: в другую совсем сторону.
В это время Петр Васильич всех из избы выгонял. Когда бес выходил, больной потел, а Петр Васильич его еще теплее одевал, пока бес из него не выйдет. После того больной долго спал. Когда просыпался, Петр Васильич ему чаю пить давал, потом есть. После этого больному становилось легче; он некоторое время оставался у Петра Васильича, а потом уезжал домой. Брал Петр Васильич всегда половину того, что ему давали, а много никогда не брал. При прощаньи наказывал беречи себя, не ходить раздевши и без молитвы не выходить за ворота, быть осторожным в пище, не показанного не есть.
— А ежели ты не убережешься и опять захвораешь, так опять приезжай, только не той дорогой, как в первый раз, а другой.
Домой тоже должен больной ехать другой дорогой, а не той, которой приехал, не то бес может воротиться и опять вселиться в него. Как больного, бывало, проводит, после того дни четыре пьянствует.
Век свой Петр Васильич не спокойно прожил: с моргулютками тяжело ладить. Они знали свое дело и сильно его донимали, особливо пьяного, да когда с бабенками захороводится. Они ему и спать не давали. Давай да давай им работы! В самую полночь всего сильнее донимали, будили его и приставали всячески. Посылал он их песок считать, пеньки в лесах (самое трудное для беса: иной пенек ведь с молитвой рублен; дойдет до него бес и со счету собьется, опять начнет считать), воду в море перемеривать или ветряную мельницу строить (у ней ведь крылья накрест). Станут у мельницы вершину класть — у них все и разлетится.
— Хорошо, — говаривал Петр Васильич, — с моргулютками жить, только надо быть хитрым и шустрым, а то как раз головы не снесешь.
Долго бы он еще прожил, кабы не ведьма Матрёшка: сгубила его беднягу ни за́ што, без соли съела, плутская дочь, да и самой бог переду-то не дал: в Сибирь пошла. Солдатка она была и такая красавица, что страсть, а Петр Васильич и приволокнись за ней. Она поддалась, да у пьяного-то и унесла спрыг-траву. Тут его моргулютки и доняли. Через четыре года Петр Васильич весь высох, как лучина стал. Так и помер бедняга: больно уж они ему по ночам спать не давали.
29. Марина-Русалка
Лет со сто тому назад, в Симбирске, жил под горой, у Спаса, Иван Курчавый, с отцом и с матерью. Церковь Спаса старинная была и вся расписана по стенам разными житиями. На одном образе написана была царица-красавица: румяная да такая полная, и едет она на лебедях: одной рукой правит, а в другой держит ключи. Иван Курчавый часто говаривал в хороводе:
— Мне невесту нужно эдаку, как писана царица на лебедях.
А он был красавец, пи́саный глазо́к! Голова вся была курчава, а эти волосы, как кольца золотые вились. Белый, румяный, полный, кровь с молоком: одно слово молодец! А уж бандурист был какой — заслушаешься! Плясовую заиграет — не удержишься! Весь, бывало, хоровод распотешит. А бывало девушки да молодые вдовушки сберутся весной в хоровод в белых кисейных рукавах да в станду́плевых или штофных сарафанах, как лазорев и маков цвет, любо посмотреть!
Недалеко от Курчавого жила молодая вдова Марина. Год, почитай, она жила с мужем и, поговаривали, извела его. Суровая была, а красивая: сдобная, чернобровая, черноглазая; лицо, что твой фарфор, а румянец во всю щеку так и играл, и играл; взгляд был пронзительный. Она в хоровод не ходила, а редко, в праздник, после обеда; выдет за ворота, сядет на заваленку, да издали на хоровод и любуется, да все и смотрит, и смотрит на Ивана Курчавого, и теперича если заметит, что котора девушка ему приглянется, так вся и покраснеет, до ушей разгорится, а глазами так на него взмахнет — кажись готова съесть. Такой-то у ней был взгляд: насквозь человека пронзит.
Иван Курчавый, бывало, даже побледнеет. Диковинное дело, какие глаза бывают! От иного глазу захворать даже можно. У меня баушка хорошо от глазу лечила: почерпнет с молитвой ковшичек чистой воды, положит туда из горнушки холодных углей, прочита́т раза три «Богородицу», да нечаянно и спрыснет водой, чтобы у тебя от испугу мурашки по телу-то забегали — ну, и легче от этого. И глаз глазу рознь бывает: от сильного глаза холодные угли, как горячие, шипят.
У нас была золовка Овдотья, так та теленка сглазила: на другой же день околел. И глазища у ней были серы, ехидны эдакие. Ну, вот видишь ли ты, должно быть, Марина этого Ивана Курчавого любила и ревновала ко всякой девке и бабе, а говорят, лютущий был Курчавый до баб, и поговаривали, что он к ней, Марине, по ночам похаживает и с ней любится.
Это отцу с матерью стало известно, и задумали они сына женить, и нашли они ему невесту хорошего роду и племени, и богатых родителев, девицу красивую, степенную. Только что узнала Марина и начала колдовать, и чего только не делала, по рассказам, так индо у́шеньки вянут. Вынимала она у невесты и след, и на кладбище его хоронила, и на соль-то наговаривала с причитанием: «Боли у раба божия Ивана сердце обо мне так жарко от печали, как соль эта будет гореть в печи». Раскалит печку до́ красна, да туда нао́тмашь и бросит горсть соли; то, слышь, снимет с себя ношну́ рубашку, обмакнет в пиво или вино, выжмет, да помоями-то этими и напоит его. Это все не действовало. Она взяла да из восковой свечи вынула светильню, отрезала ленту коленкору и написала на коленкоре: «Гори сердце у раба божия Ивана обо мне, как эта свечка горит перед тобою, пресвятая богородица!» Да эту свечку-то у Спаса запрестольной божьей матери и поставила. Так эдаким родом она Ивана Курчавого к себе приворожила, что стал
