«Только бы не ошибиться. Что-то я в себе чувствую необычайное. Если она действительно — моя мистическая сестра, то дело в шляпе, я спасен. Но такое бывает раз в тысячелетие: встретить свою мистическую сестру — значит победить этот мир».
И Ротов исчез в подъезде своего московского дома.
глава 25
От Ротова — никаких вестей. Словно сам Аким Иваныч унес его за пределы мира сего.
Алёна проснулась в своей постели, и блаженная нега сразу ушла — всего из-за одной мысли: надо звонить Лохматову. Договориться о встрече и прямо спросить: кто есть Аким Иваныч и где он сейчас?
«Этих двух что-то соединяет», — вошла сияющая сумасшедшая мысль.
Встала и не позавтракав, выбежала на улицу: из вечной своей «осторожности» решила звонить по автомату.
К ее мрачному удивлению Трофим Борисыч подошел сам.
— Сегодня в пять. У входа в ресторан «Трактир» на Маросейке. Знаешь? — коротко и неожиданно предложил Лохматов.
— Знаю где. И приду.
Алёна бросила трубку.
Ресторан был недешевый, но захудаленький. Лохматов явно избегал светиться в шикарных местах. «Почему? — подумала Алёна. — Ему видней, да и мне лучше. А может быть, не любит ничего показного».
Оделась она скромненько и недолго ждала. Лохматов вылез из весьма — по ее взгляду — подозрительной машины, — тоже скромной для него, но надежно защищенной. Такой уж у нее был вид. А что внутри — Алёна не видела.
Лохматов быстрым шагом подошел к Алёне и повел за собой. Одет был просто. Оказались они в каком-то приплюснутом зале с низким потолком. Тишина, не ресторанный покой, людей мало. Только в углу, у стены, официанты — все понимающие. Такие могли бы обслуживать даже на Луне. Улыбались, но очень сдержанно.
На цены Лера махнула рукой. Чтоб тут пообедать, спонсор нужен. Она изумилась странной дороговизне.
Лохматов выглядел не дико, но мрачновато. На убийцу не походил, на бизнесмена тоже. Походил только на самого себя — решительного, мрачного, как черное солнце.
На столе — никакого алкоголя, выбрали только изысканные блюда и цейлонский чай.
На одно мгновение в глазах Лохматова возникло нечто дикое, когда он глянул на потолок, на стены.
«Почему? Он живет в своем измерении», — мелькнула мысль у Алёны.
— Ну как, дочка, чего ты хочешь от меня? — и Лохматов воткнул в Алёну свой вполне родительский взгляд.
— Потом скажу.
— Тебя не смущает, что я, в некотором роде убийца, называю тебя «дочкой»?
— Не смущает, Трофим Борисович, нисколько. Только уж я буду называть вас на «вы» и Трофимом Борисовичем. Не обижайтесь. А Отец у меня помимо кровного есть и вечный, как и у многих других. Вы знаете, о Ком речь.
— Хвалю за откровенность.
— Но признаюсь, вы для меня тайна.
— Я и для себя тайна, дочка, — угрюмо, но с веселием, ответил Лохматов, пробуя рыбу.
— Но о чем мы с тобой сегодня поговорим. Итак, твое пожелание?
Алёна ни с того ни с сего отхлебнула чай, который Лохматов заказал сразу.
— Знаете ли вы такого, мягко говоря, человека по имени Аким Иваныч?
Первый раз Алёна увидела Лохматова оторопевшим. Взгляд его помутнел, но мутность была настораживающая.
— Откуда знаешь о нем? — тихо спросил наконец.
Алёна рассказала все, что знала. Иначе все ушло бы в бессмыслицу.
— Все ясно, дочка, все ясно, — пробормотал Трофим и вдруг заказал себе водки, умеренное количество, правда.
Водка возникла на столе моментально.
— Знаешь, — глаза Лохматова чуть-чуть загорелись темным огнем, — прежде чем говорить об этом типе, я немного тебе приоткрою себя, дочка. А ты внимай, ты достойна. Слушай тему.
Сердце Алёны забилось: «вот оно, вот оно! Что «оно»?
Трофим взял сразу быка за рога:
— Тоскливо мне здесь, в этом мире, дочка, тоскливо. Тоска в натуре. Самая утробная. Потому что не мир это, а тюрьма. — Лохматов отхлебнул водки. — А мне надо, чтоб стены рушились, чтоб все двери в миры, видимые и невидимые, распахнулись, чтоб ширь была необъятная. Чтоб все было у меня как на ладони: от ада до Господа, до самого верху. Если помер кто, пусть кукарекает на том свете, а я погляжу. Чтоб все рожи — от диких до великих, при мне были, у меня, как в кармане, точнее, на виду. Чтоб не было стен между мирами, перегородок. Вселенную чтоб проглотить.
Алёна отшатнулась:
— Но если так, это означало бы разрушение всего миропорядка.
Лохматов захохотал:
— Так ведь этого я и хочу. Чтоб рухнул разум и мировой порядок. Чтоб хаос, великий хаос возродился. Чтоб все двери, даже в самое необъяснимое, были раскрыты… Чтоб гулять можно было бы по всей Вселенной… Волюшка, волюшка мне нужна… Вселенская волюшка…
Алёна с изумлением смотрела на него, и вдруг на ее глаза навернулись слезы.
— Вы оказались таким необыкновенным человеком, Трофим Борисович. Зачем же вы связались с криминалом, с бизнесом, с этими людьми-машинами, обреченными…
— Потом узнаешь. Но я ж не такой. И среди буржуев бывают исключения.
Алёна промолчала. Рядом возник человек с птичьим лицом и так же внезапно исчез.
— Вот так, как эта птичка появилась и исчезла, так же под боком у меня чтоб мильон потусторонних рож мелькало из всех параллельных миров, доступных и недоступных, как на твоих картинах. Чтоб ад и рай у меня были рядышком. Под боком. Хочу — рыло суну в ад, пропою про страдания, хочу — в рай загляну. Хочу — и в одном Едином Духе побываю. Чтоб все было открыто. Гулять, гулять Трофиму Борисовичу надо по Вселенной… А ведь здесь в этом мире, в этом срезе, на этой планетке — убого ведь до смешного стало. Что они со своей технологией носятся, что это дает, кроме тупого комфорта и смерти? Тоска здесь и скука идиотическая. Нелепый мир — и я с ним не согласен. Волюшка, волюшка, раскрой двери во все миры.
Алёна выпила рюмочку водки. Запила чаем.
— О, Господи, — проговорил Лохматов, глядя на нее. — Ты, дочка, не увлекайся, я за тебя в ответе.
— Трофим Борисович, — начала Алёна, — ведь то, что вы желаете, пожалуй, самому Господу Богу не под силу. Метафизически говоря, кто мог бы создать такое дикое мироздание?
— Не дьявол, конечно. Я шефа не люблю. Мелковат.
— Как вы его назвали: «шеф»?
— Ну, его звали и «князь мира сего» и так далее и так далее. А мы его попросту шеф. Не люблю я его. Он за своеобразный порядок, свой порядок. Говорят, что он ушел от нас, чтобы соперничать с Богом. Чтоб иметь достойного противника. Не с современным же ублюдочным миром людей ему возиться. Как это: «Нигде искусству своему он не встречал сопротивленья, и зло наскучило ему»… Но ничего у него против Господа не получится. И поделом. А мне волюшка нужна, чтоб гулять беспрепятственно по всему миру. Чтоб все на свете изменилось, вся суть и прежний порядок исчезли как сон. А там видно будет.
— Но ведь с этим миром не все так просто. Если среди буржуев бывают исключения, в целом таких исключений гораздо больше. Я же вижу это наглядно, я общаюсь с такими…
— Оставим эту разборку. Ты, пожалуй, права… Как ты могла такой безумный портрет мой нарисовать, не видя меня. Ты что, суть мою видела во сне? — глаза Лохматова налились кровью, но не от ненависти, а от любви. — Ладно, дочка, о творчестве не говорят. Я объездил весь земной шар, но таких как ты — нет.
В глазах Алёны мелькнуло какое-то сумасшедшее волнение.
— И когда вы найдете то, что ищете, но не знаете что…
— Когда все двери откроются. Конечно, найду.
— Одно такое желание говорит так много о вас. Но как осуществить хотя бы частично этот безумный проект???!
— А вот это отложим.
Алёна расхохоталась.
— Ну вы даете, — вдруг резко сказала она. — Да если одну только дверь откроете, это уже будет мировой переворот во всем. А ведь таких дверей бесконечно много…
Лохматов задумался о своем.
— Все равно, полет нужен. Полет души. Не могу в тюрьме этой жить. Как это: «Жажда иного берега сводит его с ума».
— Вот вы и поэзию знаете, — улыбнулась Алёна, — не только живопись.
— А почему не решиться на самое невозможное? Душа-то она бессмертна. Значит — впереди у нас вечность или, если по иному, миллиарды бесконечных лет. За это время не только мироздание, а сам не знаю что можно перевернуть. Чего нам бояться, если душа бессмертна? Мы и в аду посмеемся.
Алёна вздохнула.
— Не вздыхай. Теперь можно перейти к Аким Иванычу. Он на меня вышел, по его словам, с помощью некоего агента тайных наук. Видимо хотел этот Аким Иваныч познакомиться с необычным существом. Это со мной значит. Так и звал меня «существом». Потому что, говорит, вижу ваш расклад и, мол, таких как вы нет. Пришел ко мне, такой тихий, тихий, почти незаметный. Охранник мой один хотел ему даже в морду дать — куда, мол, прешь. Но я осадил. Тихий, тихий, но меня не обманешь. У меня глаз есть.
