— И вообще, — разливался соловьем Коротевич. — После службы, в цивильной, так сказать, обстановке милости прошу к нашему шалашу. Забегайте по-простому, по-дружески. Познакомитесь с новыми товарищами, распишем пулечку… Ну и это самое, — плутовски улыбаясь, генерал выразительно щелкнул пальцем по горлу. — Забыли, поди, в этой дыре, поручик, вкус настоящего французского коньяка, а? — Он закатил глаза и плотоядно причмокнул блестящими губами. — О, Пари, мон ами… Кстати, Александр Павлович, а как тут с женщинами?
— С женщинами тут полный порядок, — заверил генерала Бежецкий, берясь за ручку двери. — Женщины тут замечательные. Азия-с…
* * *
— Саша! — услышал Александр, спускаясь по лестнице. — Бежецкий!
Голос вроде бы был незнаком, и поручик удивленно остановился.
— Вы ко мне обращаетесь? — спросил он высокого пехотного подпоручика, сбегающего по ступеням следом за ним, расталкивая встречных писарей.
— Конечно же, к вам! — Новенькая форма, румянец во всю щеку — издалека видно вновь прибывшего. — Вы меня не узнаете?
— Не имею чести… — честно постарался вспомнить Саша и не смог.
— Ну же! — улыбался во весь рот подпоручик. — Восемьдесят пятый год… Вспоминайте! Соревнования…
И тут Александр вспомнил все: и традиционные летние соревнования между Николаевским кавалерийским училищем и его вечным соперником — Гатчинским пехотным, короткая схватка под кольцом в финале, случайно разбитый локтем нос настырного защитника «гатчинцев»… Если припомнить, кстати, не совсем уж и случайно…
— Алексей? М-м-м… Кижеватов! — просиял поручик.
— Кужеватов, — поправил пехотинец. — Но это неважно. Вспомнили, значит?
— Конечно, — улыбнулся Саша. — Меня же тогда ваши чуть не убили.
— Ну, это громко сказано, — протянул ладонь подпоручик. — Но нос вы мне попортили изрядно! Вон, до сих пор набок!
— Незаметно совсем, — сердечно пожал руку бывшему противнику Александр, с удивлением думая, что совсем недавнее прошлое кажется далеким-далеким. Надо же — всего каких-то два года прошло, а кажется — целая жизнь…
— Вы мне льстите! Всех дам своим косым румпелем распугиваю, — прикоснулся подпоручик к своему действительно выдающемуся «украшению».
— Здешних не распугаете. Пуганые.
— А вы давно здесь? — Алексей чуть отстранился и оглядел Сашу с ног до головы. — О! Два ордена! Да вы герой!
— Без малого — год, — пожал плечами поручик, несколько смущенный восторгом, прозвучавшим в голосе старого знакомца.
— И уже два ордена!
— Положим, «клюква» — не совсем орден…
— Да не прибедняйтесь вы! А «Станислава» с мечами за что получили?
— Было дело…
Еще один молодой офицер подошел к друзьям.
— Вот, Савранский, — прошу любить и жаловать! Поручик Бежецкий, — представил Кужеватов Александра пехотному поручику. — Мой старый друг, здешний старожил и настоящий герой.
— Полно вам, — покраснел Саша.
Разговор как-то не клеился — поручик не спускал глаз с колодок на груди «старожила», и Алексей вдруг предложил:
— А не отметить ли нам, господа, знакомство? Вы, Саша, должно быть, знаете, где тут и что? Так просветите новых соратников!
— Охотно… — пожал плечами Бежецкий…
* * *
— Ничего не выйдет, барин, — половой Василий лишь уныло покачал головой. — Закрываемся мы…
— Как так? Столько офицеров прибыло… Неужто Силантий Фокич такой барыш упустит?
— Эх, прибыло-то оно прибыло, — на обширном лице была написана вселенская скорбь. — Да вот новый командующий приказ издал — закрыть все распивочные заведения. Дабы не было морального разложения войск. Так что теперь ни у нас здесь, ни в других местах, — злорадно закончил холуй, — водочки не купите, барин. Попомните еще нас с Силантием Фокичем!
— И что, даже бутылочки не найдется?
— Ни капли, — отрезал Василий. — Все уже упаковано и отправлено в Туркестан. Так что никак.
Офицеры обескуражено топтались на месте. Пирушка по поводу встречи сорвалась, и это не могло радовать. Существовали, конечно, варианты, но их еще следовало обдумать…
— А куда это народ спешит, любезный? — осведомился Алексей у полового, кивая на торопящихся куда-то поодиночке и группами туземцев. — Базарный день сегодня, что ли?
— В точку, ваше благородие, — щербато улыбнулся Василий: еще по весне разбушевавшийся ни с того ни с сего гусар выбил холую два зуба. — На базар они спешат. Только не торговать.
— А зачем тогда?
— Головы там опять рубить будут сегодня. Нехристи, прости меня Господи, — перекрестился мужик. — Нехристи они и есть.
— Да не может быть! — переглянулись оба пехотинца. — Посмотрим, поручик?
— Что там смотреть? — нехотя ответил Бежецкий. — Кровавое варварское зрелище.
Перед глазами у него, как наяву, встали содрогающиеся на земле обезглавленные тела, дымящаяся на морозе кровь, недоуменно моргающая глазами отсеченная голова в руках палача…
— Посмотрим! У нас, в России, такого не увидишь! — тянули его за собой новые знакомые. — Будет что рассказать, когда вернемся!
— Боюсь, — пробормотал Александр, с неохотой подчиняясь, — что вам будет что рассказать и без этого…
* * *
Лобное место встретило троих друзей разноголосым гомоном. Перед старым дворцом яблоку негде было упасть, а предложить место, как в прошлый раз, было некому, поэтому офицерам удалось протолкаться лишь до половины отделявшей их от места казни толпы. Но и отсюда им должно было быть видно все — то ли новый король решил внести нечто прогрессивное в столь традиционное для его страны дело, то ли перемены давно уже назревали, то ли преступникам была оказана небывалая честь, но перед дворцом был сколочен невысокий деревянный (деревянный!) помост, по которому неторопливо прохаживался палач.
— А где же плаха? — возбужденно теребил Бежецкого за рукав подпоручик. — Плаха-то где?
— Зачем?
— Ну, мужик же тот говорил, что преступникам головы отрубят! А тут ни топора, ни плахи.
— Наверное, гильотину готовят, — скривил в улыбке губы новый Сашин знакомец — поручик Савранский. — По примеру наших французских союзничков.
— Вы оба неправы, — неохотно ответил Александр: тема разговора его не слишком вдохновляла, но нельзя же было старожилу не объяснить все новичкам! — Да, головы действительно отрубят, но при этом обойдутся и без гильотины, и без топора с плахой. Видите на поясе у палача саблю?
— Саблей? — ахнул Кужеватов. — Не может быть!
— Может, — вздохнул Саша. — Еще как может. Это дамасский клинок — почище иной бритвы будет.
— И все равно, — не верили пехотинцы. — Перерубить позвоночник…
— Увидите сами…
По углам помоста, с винтовками на плече, стояли солдаты в никогда еще не виданной Александром форме: темно-зеленые мундиры с многочисленными золотыми пуговицами на груди, снежно-белые ремни амуниции, синие шаровары с алыми лампасами, сверкающие сапоги. А главное — каракулевые шапки с красным верхом и огромной сияющей кокардой. Новые королевские гвардейцы будто сошли с иллюстраций из книг по истории русской армии XIX века.
«Что ж, — подумал поручик. — Похвально. Все-таки не куцые мышиные мундирчики от щедрот его величества кайзера Германского!»
Еще более удивился он, когда королевский глашатай, перестав тараторить по бумажке на местном наречии, уступил место вальяжному господину в европейском платье, начавшему зачитывать приговор снова, но уже по-русски.
— Это что же получается? — обернулся Саша к товарищам. — Король сделал русский язык одним из государственных?
— Почему бы нет? Раз Афганистан сейчас вассал Российской империи, то и статус языка должен быть повышен, — солидно заметил Савранский. — Я вот слышал, что в Бухаре…
И в этот момент на помост вывели под руки пятерых приговоренных. Вернее, вели, даже волокли, лишь четверых, а пятый — высокий худощавый человек — шел сам, гордо неся голову. Что-то знакомое показалось Саше в его фигуре, посадке головы…
«Да ведь это же Али Джафар! — обмер он. — Он-то почему здесь? Зачем?..»
Но слова «русского» глашатая уже падали каменными глыбами в притихшую толпу:
— …за государственную измену и попытку убийства нашего брата Махмуд-Шаха приговариваются к смертной казни через четвертование!
Чтец остановился и обвел безмолвствующее людское скопление взглядом.
— Но, памятуя о гуманизме, бытующем среди цивилизованных держав, его величество милостиво изволил заменить преступникам четвертование отсечением головы!
«Будто это что-то меняет, — думал поручик. — Все одно — смерть. Гуманист наш, понимаешь, цивилизатор… Смотришь, действительно гильотину введет из чистого гуманизма. А то и виселицу — по российскому образцу. А скорее всего — все сразу. Слишком, видно, его величество в детстве любил жукам лапки отрывать да кошек вешать…»
