– Пойдем уж, – сказала она. – Угощу, раз обещала.
Через недельку он заглянул к ней снова и на этот раз уже остался на ночь; соседка тактично испарилась из комнаты. В постели Юля не разочаровала так же, как в кухне. Она была, правда, не слишком изобретательна и совсем лишена того качества, которое называют перчинкой, но при этом была темпераментна и неутомима. Она не скрывала, что Александр ей нравится, и выражала свои чувства бурно, не обращая внимания на картонную общежитскую слышимость.
Уснули они только под утро. То есть это Юля уснула, а Александр еще курил, лежа в постели и глядя в переливающееся фонарным светом окно.
«Почему бы не жениться? – думал он, чувствуя горячее Юлино дыхание у себя на плече. – Тридцатник скоро, пора. И кого мне лучше искать? Что я нового обнаружу?»
Он вспомнил маленькую питерскую балерину, с которой у него случился недавно роман, такой же летучий и легкий, как она сама – как пух от уст Эола. Балеринку доставили на Варзугу вертолетом в числе других артистов: элитная рыбалка предусматривала также культурную программу, и очередные клиенты-немцы выразили желание увидеть «Умирающего лебедя» в знаменитом русском исполнении. Вероятно, они имели в виду танец Анны Павловой, но едва ли заметили разницу, потому что накануне концерта напились водки и взирали на маленькую балерину с неразборчивым благодушием.
Александр представил ее – прелестную, капризную, в высшей мере обладающую той самой пресловутой перчинкой, – в пустой новой квартире, которую он купил в Мурманске. Невозможно было вообразить, чтобы это эфемерное создание сделало его дом хоть сколько-нибудь уютным!
Он покосился на спящую Юлю. Под глазами у нее лежали тени от густых длинных ресниц. Это было красиво. Все остальное – походка, речь, – может, было и грубовато, но ресницы и вишенные глаза, сейчас закрытые, были, безусловно, хороши. Да и темперамент вполне на уровне, и пироги еще… Все это казалось ему достаточным, чтобы видеть ее хозяйкой его дома и матерью его детей. Ну а он в силах дать этой женщине все, что она может считать необходимым. Александр уже понял, что Юлины требования к мужу будут основательными, но не чрезмерными, в точности по его возможностям.
Фонарь за окном качнулся от ветра, порывом налетевшего с моря. Огоньки побежали по стеклу веселой россыпью. Они словно обещали что-то волшебное, невозможное, эти ночные огоньки. Александр почувствовал, как в груди у него поднимается радость. Будущее вставало перед ним, могучее, широкое, как море, будущее!
Моря не было видно сейчас в темноте, но, даже незримое, оно определяло собою всю здешнюю жизнь. И его собственная жизнь, его будущее казались Александру бескрайними от того, что были соединены с этим суровым и могучим морем.
И вот теперь он снова смотрел на переливы огней в оконном стекле – окна его номера в «Метрополе» выходили на никогда не засыпающий Охотный Ряд, – и будущее снова обещало ему перемены. Но чувство, которое рождалось при этом в его сердце, было уж точно не радостным. Тревога была у него в сердце, и происходила она не оттого, что ему предстояла бытовая неустроенность, и ссоры, и, возможно, даже суд при разводе. От какой-то внутренней неточности она происходила, вот от чего. А почему? Александр не понимал.
Глава 13
– Мало ли что она говорит! А я точно такое платьишко в Третьяковке видела.
Конечно, Александр не прислушивался специально к болтовне Аннушкиных подружек. Но, проходя мимо их столика и случайно услышав эту болтовню, он удивился. Глядя на девицу, произнесшую последнюю фразу, трудно было представить, что она не то что бывает в Третьяковке, но хотя бы знает о существовании этой галереи. По-модельному длинная, даже не длинная, а какая-то долгая, девица была так подробно и упоенно ухоженна от макушки до пяток, что, казалось, лоснилась.
Ответ ее собеседницы сразу все объяснил.
– В Третьяковке только один бутик, где свадебные платья продаются, – сказала та. – И в нем такого, как у Аньки, нету. Я только вчера там была.
– Что ты, интересно, в свадебном бутике делала? – насмешливо протянула первая.
– В ювелирный на Тверской заезжала, а потом просто мимо проходила.
Тут Александр сообразил, что речь, конечно, идет вовсе не о картинной галерее, а о магазинах в Третьяковском проезде. Догадаться об этом было нетрудно. Как и о том, что подружки смертельно завидуют Аннушке – и ее свадьбе вообще, и тому, что она празднует эту свадьбу в модном клубе «Дягилефф», и что за свадебным платьем она летала в Париж… Все это было так очевидно, что не стоило внимания.
Впрочем, незамысловатая зависть Аннушкиных подружек нисколько Александра не раздражала. Может, потому что не составляла для него загадки, но скорее по другой причине.
Аннушка была совершенно от всего этого отдельна.
Когда Александр впервые это понял, то даже удивился. Он не то чтобы с опаской – странно было бы, если бы он опасался такой ерунды, – но все-таки с некоторой настороженностью ожидал, как произойдет его соприкосновение с ее повседневным миром. Ему жаль было времени и сил на то, чтобы этому миру противостоять, и неприятно было думать о том, что придется делить с ним Аннушку.
И вдруг оказалось, что ничего делить не надо. С той самой минуты, как Аннушка сказала: «Я выйду за тебя замуж», – она стала принадлежать ему вся, безоглядно и безраздельно. То есть, конечно, она продолжала заниматься всем тем, что составляло ее быт. Она точно знала, например, в каком именно салоне следует заказывать свадебное платье, и летала в Париж именно в этот салон. И что обручальное кольцо надо покупать из трехцветного золота и непременно с тоненькой россыпью бриллиантов, и что свадьбу следует праздновать именно в «Дягилеффе», она тоже знала. Но когда Александр сказал, что не хочет лишнего вокруг этой свадьбы ажиотажа, она тут же с этим согласилась и предложила заказать лишь несколько столиков для небольшой компании.
– Как ты хочешь, Саша, – сказала Аннушка и, положив руки ему на плечи, прильнула к нему с таким удовольствием, которое, он точно чувствовал, не содержало в себе ни капли фальши. – Если тебе это неприятно, можем вообще не праздновать.
Ему это было не то что неприятно – это было ему безразлично; он просто не хотел тратить время и силы на что-либо подобное. Но самозабвенность, с которой Аннушка бросала все, что составляло ее жизнь, и отдавалась ему, была Александру совсем не безразлична. Она вызывала в его душе странное чувство – ту самую тревогу, которую он впервые ощутил ночью в номере «Метрополя» и причин которой не мог понять.
Что-то было не так во всем, что с ним теперь происходило. Но что может быть не так, если рядом женщина, в которой победительная молодость, ошеломляющая красота, быстрый ум и благоразумие сочетаются самым гармоничным образом, – этого он не мог понять, как ни старался.
