– Но все-таки что же было дальше?
– Приехал офицер из гестапо. Он хорошо говорил по-французски. Спросил у меня, кого мы задержали. Я объяснил. К несчастью, один из этих воров украл бумажник и у кого-то из немецких офицеров. И сейчас этот бумажник лежал на моем столе в качестве доказательства.
– Сколько человек вы задержали? – спросил меня офицер.
– Пятерых, господин офицер, – ответил я.
– Я заберу их с собой, – сказал он, и тон его был такой, что я не посмел ему возразить. Я подумал, что, может быть, они хотят провести собственное расследование. Что-нибудь в таком духе…
Мне показалось, что я догадалась, что будет дальше.
– Они привезли арестованных вот сюда, – старик показал на то место, которым я любовалась полчаса назад. – К стене собора. Быстро зачитали обвинение на двух языках – по-немецки и по-французски и расстреляли здесь всех пятерых.
Мы долго молчали. Старик смотрел на стену, и я не сомневалась, что он снова видит эту картину.
– Печально, – сказала я наконец. – Но при чем здесь вы? Не вы же их расстреливали?
Старик помедлил с минуту, потом посмотрел на меня.
– Французы меня ни в чем и не обвинили. Но русские, все, кого я знал и кому стала известна эта история, отвернулись от меня. Моя невеста, русская, из Москвы, не захотела за меня выйти. И даже спустя много лет они не хотели со мной разговаривать.
– Всю жизнь? – Это не укладывалось у меня в голове.
– Да, всю жизнь.
– Но ведь вы были ни в чем перед ними не виноваты?
Он вздохнул и потер лоб.
– Не знаю, мадмуазель.
– И вы прожили свою жизнь, все время думая об этом?
– Нет, сначала я тоже обиделся на них. Не думал, не вспоминал. Женился на француженке, переменил свою фамилию на ее, завел друзей среди французов, из полиции ушел. Жизнь опять кипела вокруг. Но вот выросли дети, умерла жена. И я теперь опять хожу к этой стене. Те парни, они, конечно, были виноваты. Но вот их давно уже нет, а я есть. Но я не могу сказать, что я счастлив, что прожил свою жизнь, а они нет.
Я не знала, что ответить на это.
– Я стал ходить в русскую церковь, искать знакомых. Молодые, такие как вы, не хотели меня слушать. У всех свои дела. Ровесников почти не осталось. Но те, кто есть, до сих пор не хотят разговаривать со мной.
– А вы пробовали им все объяснить? – спросила я.
– Пробовал. Они оскорбили меня.
– Как?
– Не пригласили отметить День Победы.
И я не поняла, что мне лучше сделать – начать хохотать над ним или заплакать.
Мы посидели с ним еще. Я замерзла. Уже наступил вечер.
– Зачем вы мне все это рассказали?
Он пожал плечами:
– Я всем это рассказываю. Всем, кто захочет меня слушать.
– Но зачем? Вам хочется услышать, что вы невиновны?
Он пожевал губами и будто подтвердил нараспев:
– Да, это тоже имеет место… Но главное не в этом.
– А в чем?
– Я прихожу сюда смотреть в прошлое. И, когда я снова это вижу, я чувствую себя молодым. Это отвратительно, мадемуазель, но это так. Мне жалко тех пятерых. Я мечтал бы что-нибудь исправить. Даже их не поймать. Но все-таки прихожу я сюда, потому что люблю в себе это ощущение молодости.
Я хотела сказать: «Вы – эгоист», но проглотила слова на вылете из моего рта. Я вспомнила одновременно всех – Лену и Мари, своих собственных родителей, свой город и толпы людей, его населяющих, и ЕГО – такого далекого теперь, такого несправедливого ко мне. А я разве не эгоистка?
– Дай Бог вам здоровья, – сказала я старику и встала со скамьи.
– Гезеточку не забудьте! – вежливо попросил он. Я отряхнула газету, рагладила, свернула и подала ему.
– Спасибо, мадемуазель!
– Вам спасибо, месье!
Он удивился и совсем каким-то другим, вполне старческим и даже комически-театральным жестом приставил ладошку к уху:
– Простите?
Я повернулась и быстро пошла вдоль Нотр-Дам по набережной. Уже было совсем темно. Не знаю, кого мне сейчас хотелось увидеть, мне кажется, всех, из тех людей, кого я здесь знала – Лену, Мари или даже Валерия, и каждому из них я могла бы сказать, что люблю его.
* * *
Серж Валли и не предполагал, что между ним и Леной вполне возможна связь. Не романтическая, в том смысле, в каком она встречается чаще всего между мужчиной и молодой девушкой, испытывающей нечто, что правильнее называть по старинке «томлением чувств», а самая натуральная, искрометная, насыщенная плотским желанием связь, тем более яркая, чем меньше у любовников времени и больше запретов. Серж любил свою жену, любил детей и свою работу. Он был доволен жизнью. И при всем при этом ему все-таки чего-то не хватало для полного счастья, как вполне обычному человеку – только натуры ограниченные считают себя во всем счастливыми. Лена считала, что любит Валерия, но в то же время чувствовала неполноту и некоторую странность их отношений. Она это приписывала суховатому характеру своего жениха, возрасту и пережитой трагедии. Трудно жить на свете чувствительным людям: блеск чьих-то глаз, мечтательное выражение лица, смутная улыбка могут свести их с ума в самый, казалось бы, спокойный период жизни. И если Ленин парижский период спокойным было назвать нельзя, то Валли был спокоен и занят лишь умственно, но не сердечно.
Эта русская девушка странно его разволновала. Как человек воспитанный, сдерживаемый дисциплиной и моралью, он не думал о ней напрямую как об объекте вожделения и удовлетворения плоти, но он не мог отогнать от себя воспоминания о ее лице, ее улыбке, ее голосе и даже смешной французской речи. И еще эта девушка во время поездки в машине выказала перед всеми странный запал чувств, а это было так непохоже на французских девушек. Делай, что хочешь, думай, как хочешь, а я буду делать и думать, как я хочу. Если наши мысли и чувства совпадают – мы пойдем вместе. Если же разойдутся – то каждому своя дорога – вот девиз большинства французских пар. Но Лена была русской, а про русских недаром говорят, что они какие-то другие люди. Вот и сейчас эта девушка не делала ничего особенного – она молча сидела рядом с ним в машине и блестящими глазами смотрела вокруг. И он видел – она не думает ни о себе, ни о нем, она наслаждается Парижем, и те улицы и дома, которые Серж видел десятки раз, становились для него по-новому прекрасными.
Они быстро объехали весь центр, и он уже думал провести ее по пустынным восточным набережным, как вдруг она сказала:
– Уже поздно. Вам пора возвращаться. Ведь завтра вам нужно будет работать.
Его поразило, с какой странной для незнакомого человека заботой прозвучали ее слова.
– Хорошо. Еще только одна площадь. Недалеко отсюда. Я хочу вам ее показать.
Они действительно проехали еще немного, и он остановил машину. Они были в центре Парижа, недалеко от Пале-Руаяль, но это был уже другой город. Не знакомый Лене, очень старый. Узкие улицы, темные дома, в которых горели немногие окна – как это не было похоже на освещенные огнями признанные туристические кварталы. Лена вышла из машины, ступила на влажную после дождя брусчатку. Серж вышел следом и встал рядом с ней. Им открылась маленькая круглая каменная площадь в обрамлении одинаковых каменных домов. Черный конь тяжело нес своего закованного в латы всадника через нее, и вдруг застыл посредине в виде каменного изаяния. Тишина. Пара прожекторов, перекрещиваясь лучами, освещала скульптуру. Блестели под ногами влажные камни брусчатки. И ни травы, ни кустика. Никого. Но было какое-то таинственное очарование в этой площади, состоящей, казалось, только из огней и камня. Лена запрокинула голову. Над ней было небо. Она прищурилась и разглядела несколько звезд. Как хорошо! Она смотрела на Сержа, на дома, на площадь – маленькая фигурка, затерянная в Средних веках. Ей не было страшно. Она не читала, не знала об ужасах средневекового Парижа. Вот он был перед ней – старый, покойный, умиротворенный, вечный.
– Спасибо, Серж. Я не забуду этот вечер. – Ленино лицо было растроганным, нежным. Исчезли и настороженность, и смущение. Сержа не покидало ощущение, что оба раза, когда он ее видел, она была страшно напряжена.
И он вдруг сказал:
– Я тоже, Элен.
И подумал: какая малость может сделать ее счастливой. Он от этой прогулки получил даже больше, чем она: ощущение сделанного добра, нужности, причастности к чужой жизни.
Он спросил:
– В отель?
Она только кивнула. Он понял: она не произнесла ничего вслух, потому что боялась спугнуть, расплескать впечатление от поездки.
Он сказал:
– Вам к лицу этот город.
Она улыбнулась ему с благодарностью, и чувство доброты наполнило его до краев. Когда они расставались, Серж хотел напомнить Лене, что послезавтра он и Катрин ждут их с Валерием в гости, но вдруг раздумал и не стал упоминать об этом. Не потому что хотел отменить визит, просто ему показалось лишним в данный момент упоминать о жене.
* * *
После расставания со стариком у Нотр-Дам я еще весь вечер бродила по Парижу, не помня себя. Я не выискивала специальный маршрут, я даже не заглядывала в туристическую карту, которой снабдили всех туристов в агентстве. Мне было все равно, в какую сторону идти. У меня болели ноги, на пятке вскочила мозоль. Я терпела ее и шагала. Париж дышал вместе со мной. Это был живой организм, я была в его чреве, я чувствовала себя молекулой его огромного тела – непростого и не всегда здорового. Я приняла Париж таким, каким он был в веках – не всегда отмытым и нарядным. Я увидела его трагические стороны. Мой старик показал мне, что Париж – не всегда праздник, который с тобой. Все смешалось передо мной на его улицах – прошлое и современность, разные эпохи, разные судьбы. Я переходила с улицы на улицу, с набережных на площади, под конец я уже еле тащилась, но все-таки шла. И меня гнало вперед странное упорство, как будто я что-то должна была вспомнить и понять, но до сих пор пока не вспомнила и не понимала. Вдруг я почувствовала, что, сделав еще шаг, – упаду. Тогда я остановилась и огляделась. Незнакомый бульвар расстилался передо мной. Фонари освещали листья деревьев, прекрасные дома в большинстве уже спали. Я глянула на часы. Было два часа ночи. Метро закрылось. Как же мне добраться домой? Вот тут я пожалела, что так неосмотрительно стерла пятки. Я доползла до ближайшего угла и взглянула на табличку с адресом на стене дома. Я, не жалея денег, поймала первое же такси. В общем, я оказалась не так уж далеко от гостиницы. Через несколько минут я уже вползала в двери нашего отеля. И, только поднимаясь в лифте, я вдруг подумала, что впервые за все мое нынешнее пребывание в Париже я не вспомнила, что входила в эти самые двери несколько лет назад не одна.
