очередь актами утверждения коллективной идентичности, подтверждением принадлежности к лагерю тех, на чьей стороне правда.
При этом объект смеха имеет достаточно расплывчатые очертания: смешна сама неопределенность как общее понятие, нерешительность как качество характера («есть такие люди и есть такие деятели»; «о таких людях неопределенного типа, о людях, которые напоминают скорее политических обывателей, чем политических деятелей, о людях такого неопределенного, неоформленного типа…»; «о таких неопределенных людях и деятелях»). О неопределенности или, в более негативном варианте, — двусмысленности как о качестве, ставящем в сталинской системе его обладателя на грань законно допустимого, исследователи писали в разных контекстах[250]. Однако неопределенность/двусмысленность важна здесь не только как проявление характерно сталинских интерпретационных стратегий; она является неизменной составной частью потенциально юмористических ситуаций. К справедливому наблюдению Игаля Халфина относительно того, что отсутствие настоящего юмора при сталинизме было прямым следствием изгнания двусмысленности из политической речи, следует добавить, что сталинский проект предусматривал не исключение двусмысленности вообще, но закрепление прямой ассоциативной связи между неопределенностью/двусмысленностью и отсутствием лояльности. Все эти «неопределенные, неоформленные люди» потому смешны, что самой своей неопределенностью указывают на свою преступную натуру. Такая ассоциативная связь заняла место «принципа аналогии», статус которого в советской пенитенциарной системе дебатировался на протяжении многих лет[251]. К схожему выводу приходит и сам Халфин, когда пишет:
Советская правоохранительная система могла обратить кого угодно в контрреволюционера, но эта трансформация являлась следствием работы не только механизмов власти, но и смысловых кодов [systems of meaning ], которые люди, населявшие сталинский универсум, понимали — если и не полностью разделяли. В этой связи сходство [verisimilitude ] могло быть более важным, чем достоверность [veracity ][252].
Для определения сходства, легко устанавливаемого на уровне общих категорий, особенно подходили привычные приемы коллективной маркировки — такие как пословицы, иллюстрирующие закон. Сходство как принцип обобщения более удобно для определения коллективной идентичности и друзей, и врагов, чем достоверность, требующая конкретизации каждого отдельного случая. Но обращение людей в типажи, определенные заранее заготовленными рамками, может быть смешным, как бывают смешны шутки, обыгрывающие общие для некоей группы качества — реально ей присущие либо ей приписываемые[253]. Так не отличающиеся особой тонкостью шутки смыкаются с противоположным полюсом обобщений — с уголовным законодательством тоталитарного режима.
В следующем примере объектом сталинского юмора становятся не внутренние, а внешние враги. В докладе Сталина на Чрезвычайном VIII Всесоюзном Съезде Советов о проекте Конституции СССР 23 ноября 1936 года большая часть насмешливых сравнений врагов социализма была выстроена вокруг образа ограниченного бюрократа, нарисованного Салтыковым-Щедриным:
В одном из своих сказок-рассказов великий русский писатель Щедрин дает тип бюрократа-самодура, очень ограниченного и тупого, но до крайности самоуверенного и ретивого. После того как этот бюрократ навел во «вверенной» ему области «порядок и тишину», истребив тысячи жителей и спалив десятки городов, он оглянулся кругом и заметил на горизонте Америку, страну, конечно, малоизвестную, где имеются, оказывается, какие-то свободы, смущающие народ, и где государством управляют иными методами. Бюрократ заметил Америку и возмутился: что это за страна, откуда она взялась, на каком основании она существует? (Общий смех, аплодисменты.) Конечно, ее случайно открыли несколько веков тому назад, но разве нельзя ее снова закрыть, чтоб духу ее не было вовсе? (Общий смех.) И сказав это, положил резолюцию: «Закрыть снова Америку!» (Общий смех.)[254]
Этот пассаж — один из тех перформативных актов, каких было немало в речах Сталина, особенно в тех их частях, которые были рассчитаны на немедленную реакцию публики. Сталин буквально разыгрывал сценки из классиков, играя двойную роль, включающую в себя и карикатурно-обобщенный тип врага советского государства, и образ бюрократа (который был традиционной мишенью насмешек в тридцатые годы). При этом он, однако, не перестает быть самым главным бюрократом — главой государства, обладающим фактической властью «открывать» и «закрывать» все, что посчитает нужным. Разыгрывая сценку из Салтыкова-Щедрина, Сталин играет самого себя. Игровой принцип здесь важен: предполагается, что тот, кто может играть «бюрократа-самодура, очень ограниченного и тупого», приглашать аудиторию смеяться над этой гротескной фигурой, сам таковым не является.
Сталин не баловал своих слушателей стилистическим разнообразием шуток — монотонность и предсказуемость образов в его речах неоднократно отмечались исследователями[255]. Тем более примечательно, что при общей бедноте стилистических и ассоциативных приемов вождь имел привычку обращаться к популярным образам русской классической литературы. По другому поводу я рассматривала этот прием как инфантилизацию аудитории, оперирование сюжетами, апеллирующими к коллективной культурной памяти большой части слушателей[256]; в настоящем контексте можно добавить, что цитаты из популярных литературных произведений имеют сходство с пословицами, ибо они также относятся к более или менее распространенным фиксированным языковым формулам, узнаваемым вне зависимости от контекста и предполагающим обладание неким коллективным знанием. Именно право на обладание знанием постулируется в сталинской речи в качестве основы деления на «своих» и «чужих» — устойчивый элемент законополагающей практики, неизменно сопровождаемый смехом. «Свои» не могут быть «бюрократами-самодурами», не могут требовать принятия абсурдных решений, не могут быть смешными; все эти черты могут быть присущи только «чужим».
Катерина Кларк пишет о том, как карнавальный смех в интерпретации Бахтина используется для «овнешнивания» того, что скрыто внутри и таким образом может потенциально восприниматься как чужое[257]. Этот прием (не только как риторический ход, но как определяющий общее отношение к действительности) является фундаментальным для сталинской идеологии как таковой и заключается в следующем: как только определенный референт оказывается внедрен в советский политический дискурс, автоматически предполагается эксклюзивное право мастеров советского идеологического дискурса на обладание знанием, что в свою очередь подразумевает абсолютное непонимание ситуации противной стороной. Враги смешны, потому что не понимают, что Советский Союз нельзя просто так «закрыть», что эта новая страна — часть объективной реальности, изменить которую ограниченные империалисты не в силах. Они смешны, поскольку не понимают, что им не дано ни создавать, ни разрушить эту новую реальность — как не дано им и формулировать или даже просто понимать законы этой новой реальности.
Именно непонимание врагами советских законов, а точнее — проекта новой Конституции, смешило публику в ноябре 1936 года, если судить по стенограмме сталинского выступления. Остроты вождя по поводу позиции иностранной — как либеральной, так и немецко-фашистской — прессы встречались смехом:
Первые признаки реакции печати на проект Конституции выразились в определенной тенденции — замолчать проект Конституции. […] Могут сказать, что замалчивание не есть критика. Но это неверно. Метод замалчивания, как особый способ игнорирования, является тоже формой критики, правда, глупой и смешной,
