как того, кто «принимает решение о состоянии исключения»[273], применимо к Сталину, на практике ни одно его суверенное решение не заявляло о себе как о таковом. Советская суверенная система нуждалась в огромном количестве посредников для оглашения и реализации своей воли; их участие в практиках, заменявших собой закон, было ключевым, что позволяет нам провести еще одну параллель с произведениями Кафки, где, по мнению Вальтера Беньямина, именно помощники бюрократов и судебных исполнителей играли ведущие роли[274]. Зачастую участие сталинских «помощников» в околозаконных практиках выражалось в синхронизированных проявлениях эмоций — например, в коллективном смехе, гарантировавшем ликование от причастности к общему «правому» делу и избавлявшем от необходимости артикулировать свою позицию.
Последнее было небезопасно, ибо аргументация любой точки зрения подразумевала некую логическую основу — а исключительным правом на определение таковой обладал только носитель высшей власти. Именно поэтому члены ЦК отвечают дружным смехом всякий раз, когда Бухарин пытается указать на явные противоречия в показаниях «свидетелей» относительно объектов заговора, якобы вынашивавшегося им со товарищи:
[Бухарин]: Второе показание — показание Куликова, насчет того, как я ему якобы давал террористическую директиву. На очной ставке он показывает, что я ему давал террористическую директиву против Кагановича… а в показаниях своих утверждает, что я дал террористическую директиву против Сталина. Ну, скажите, пожалуйста, товарищи, … если бы даже в стариннейшие времена кто-нибудь обвинял человека в покушении на одно лицо, а через день того же самого человека — в покушении на другое лицо — как это бы квалифицировали? (Ежов: Это адвокатский прием передергивания. Зачем тебе это нужно?) […] Он даже приводил пример, что он с вами знаком, что вы тоже… были кожевником, что вы-де были особенно ненавистны правым и т. д. (Голос с места: Главное тоже. Смех.)
Стремительные обмены общественными ролями в первые годы советской власти, инициированные самостоятельно или же под давлением сверху, Евгений Добренко назвал «карнавалом эпохи Москвошвея»[275]. Дружный смех участников Пленума в ответ на предположение, что отсутствие последовательности в упоминании конкретных людей в «свидетельских показаниях» может поставить под сомнение справедливость самого обвинения, позволяет утверждать, что кровожадный советский карнавал не ограничивался превращением вчерашнего «кожевника» в сегодняшнего партийного лидера. Карнавальные подмены затрагивали самую основу государственной организации, включая уголовное право и связанные с его отправлением процедуры, — так что не было ничего странного в том, что одна потенциальная жертва заговора была ретроактивно заменена на другую.
В одной из своих ключевых работ Эмиль Бенвенист касается местоимений, чье значение определяется только контекстом[276]. В сталинском дискурсе практически все имена собственные и многие существительные также приобретают смысл исключительно в зависимости от контекста. Сталинизм возводит отсутствие конкретных референтов в общее правило: определители индивидуальности становятся всего лишь ролями, которые должны быть исполнены в определенный момент для определенных целей; конкретные имена конкретных людей не имеют значения. Тем сильнее социальные и политические функции, ассоциирующиеся с этими ролями. Здесь вновь представляется необходимым расширить замечание, сделанное Добренко в контексте анализа соцреализма. Безусловно, «если в карнавале социальные роли „отменяются“, то в соцреалистическом театрализованном карнавале, напротив, акцентируются»[277], но соцреалистический карнавал следует понимать расширительно, включая в него сталинский «карнавал наоборот». Спонтанно формируемые практики сталинского законодательства требуют присутствия убийцы и жертвы; кто конкретно будет выполнять эти роли в каждый данный момент, не имеет значения. Два знаменитых заявления Сталина — «У нас незаменимых нет» и «Кадры решают все» — могут здесь быть объединены: каждый может быть каждым. Причем слово «кадр» следует понимать в этимологическом значении, на которое указал Жижек («прямой», «надежный», «просчитываемый»)[278]. Как и любой другой вид производства, законопроизводство требует кадров для выполнения разных функций. Функции эти разнообразны, и меняться они могут стремительно — почти так же стремительно, как в карнавале и в положении исключения. Смешным здесь может быть только предположение, что кого-то эти быстрые трансформации могут удивлять; сами же трансформации есть суть режима.
Из-за этой фундаментальной разницы в оценке происходящего с точки зрения Бухарина получается, что члены ЦК смеются в самых неподходящих местах:
[Бухарин]: Вам легко говорить насчет меня. Что же вы теряете? Ведь если я вредитель, сукин сын и т. д., чего меня жалеть? Я ведь ни на что не претендую, изображаю то, что я думаю, и то, что я переживаю. Если это связано с каким-нибудь хотя бы малюсеньким политическим ущербом, я безусловно все, что вы скажете, приму к исполнению. (Смех.) Что вы смеетесь? Здесь смешного абсолютно ничего нет.
Решив принять предложенную ему роль «вредителя» и «сукина сына», Бухарин продолжает снова и снова совершать одну и ту же ошибку, пытаясь следовать до конца требованиям роли, установленной для него бывшими товарищами, — не видя, что как только он старается распознать логику в развитии событий, эта логика от него ускользает. Он не учитывает особый статус логики в сталинской системе создания значений. В отличие от обычного принципа отправления судопроизводства, где реальный событийный нарратив (последовательность поступков или проступков) становится юридически значимым по отношению к конкретному положению Закона, в сталинской системе юридические (и любые другие) значения устанавливаются ad hoc — как в любом положении исключения. Если обычно шутка — это то, что прерывает логику, то в сталинском дискурсе смех вызывается как раз попытками реализовать на практике («принять к исполнению») то, что определяется на словах, не принимая во внимание, что стремительность изменения значений обрекает эти попытки на неудачу — и делает их попросту смешными.
Вопрос, который неизбежно должен возникнуть в этой связи, касается агента изменений: кто имеет право решать, когда и как роли трансформируются, когда и почему определенный «кадр» берет на себя определенную функцию, когда и как события и слова обретают тот или иной смысл? Агамбен говорит о положении исключения как о системе, где «присутствие юридического референта подразумевается самим жестом его временной отмены»[279]. Однако философ не предлагает параметры для определения того, кто именно имеет право подразумевать. При этом в положении исключения именно «право подразумевать» определяет истинную власть, в гораздо большей мере, чем право говорить. Халфин пишет о жестокой внутренней борьбе между партийцами за эксклюзивное право на «единственно правильное» употребление определенных слов[280] — но не менее жестокой была и борьба за право подразумевать статус основных маркеров политического и юридического дискурса. Невербальная артикуляция эмоций, к числу которых относится и смех, позволяет намекать на приобщенность к этому недекларируемому праву на понимание истинного значения «подразумеваемого». Однако приобщенность эта не может быть выражена
