Бахрушев перевел дух, достал платок и утер красное, вспотевшее лицо.
— Между прочим, — продолжил он уже более дружелюбным тоном, — похоже, что у вас появился покровитель. Чем закончилась ваша беседа с Аристарх Петровичем?
— Простите, кем?
— Ну, полковник Добруйский, из губкомиссариата. Вы же на него нарвались.
— Да вроде мирно. На ужин пригласил в "Русский Версаль".
Бахрушев удивленно крякнул.
— Однако! Вы, похоже, у нас баловень судьбы. Только теперь будьте осторожны.
— Понятно. Коськин мстить будет?
— Коротки руки… Он в друзья набиваться будет — мой совет, не доверяйте. Остерегайтесь также, если господин Добруйский будет приглашать в какую‑нибудь секретную лабораторию. Вокруг него вьется куча прохвостов… вернее, не вокруг него, а вокруг казенных денег. Вы меня понимаете?
— Да уж куда понятней. Может, вежливо отказаться от ужина, срочные дела?
— Ни в коем случае! — воскликнул Бахрушев. — Лучше дела отложите, если таковые появятся! Да, должен вас сказать, вы все равно узнаете: я доложил о вашем предложении дирекции. Доложил от своего имени. У нас не смотрят на то, что предлагают, у нас смотрят, кто. А тут дело на многие миллионы, добыча марганцевых руд… да что я вам объясняю, сами прекрасно понимаете. Я уже начал хлопотать вам премию. Одобрят идею — поедете с делегацией в Англию, изучать процесс выплавки. Вас это устраивает?
— Вполне. Я не ищу славы, а деньги, честно говоря, в моем положении не помешают.
— Хотите продолжать исследования радио? Я уже заходил к вашим поручителям.
— Ну… не в ущерб делу конечно, а наоборот. Техника слабых токов имеет большое значение для автоматизации производства… Скажите, а на заводе все цеха такие?
— А вы не смотрели? Не любопытствовали?
— Да при такой серьезной продукции любопытствовать…
— И то верно. Нет, в других получше. Здание хотели сносить, но тут заказ, а все другие цеха загружены… Вам похоже, не понравилось?
— Раз хотите честно… Каторжная тюрьма это, а не производство.
— У, голубчик, это вы лет пятнадцать назад не видели, какая в России промышленность была, — печально усмехнулся Бахрушев. Мне‑то поездить довелось. Вон в Витебске на фабрике "Двина" был такой мастер — француз, фамилии сейчас не припомню, бил рабочих, особенно девушек. Одна шестнадцатилетняя девица и подговори рабочих облить этого мастера маслом и на тачке из цеха вывезти. Ну, зачинщиков сразу в полицию, а там им спину и другие части тела резали, в разрезы соль засыпали. Короче, девица эта из полиции старухой вернулась. А вы говорите.
— Так это же фашисты прямо какие‑то! — вырвалось у Виктора.
Бахрушев внимательно посмотрел на него.
— Фашисты? Это что‑то вроде полового извращения?
— Ну, это… Это научный термин такой, чтобы по черному не ругнуться.
— Я понимаю. Сейчас‑то времена куда лучше настали. Заработки выше, рабочий день ограничили, санитарию требуют, комиссия по охране труда ходит… Правда взятки этой комиссии всучит норовят, вот и на что‑то глаза закрывают. И не только комиссии вон, детали сдают контролеру, за взятки брак принимают. Пока что с этим делом воюют больше в казенных ведомствах. Господин Столыпин сказал — за эрой жестокости в России грядет эра милосердия.
— Эра милосердия? — переспросил Виктор.
"Так, попаданец читал Вайнеров. И вообще, похоже, советский."
— Ну, злые языки переиначили в "эру малосердия", но вот сами смотрите. В больнице теперь не только бесплатно лечат, но и больных содержат за счет завода. Почти все рабочие в ведомостях подпись ставят, а не крестик. И травм у нас меньше среднеотраслевой цифры в десять процентов. Разве нельзя не видеть таких вот подвижек? А школы, гимназия, училища? А восьмичасовой рабочий день? Нормальные рабочие столовые? Отдельные дома вместо казарм? Детские сады, приют для сирот, дом инвалидов? Это, по — вашему, не успехи? А что вы знаете о планах Общества дать электричество в каждый дом?
Виктор развел руками.
— Наши успехи неоспоримы. Простите, а десять процентов — это от чего?
— Как от чего? — недоуменно вскинул брови Бахрушев. — Травму или увечье получает каждый десятый. Нашему б рабочему внимания и аккуратности побольше…
— А, ну, господи… Я просто растерялся, потому что, это ж, действительно, процесс пошел. Ну, за исключением.
— Будет вам дипломатничать! Так говорите — каторжная тюрьма? Вот что, Виктор Сергеевич, к завтрашнему вечеру вы составите мне записку, почему надо строить новый тракторный цех. Постарайтесь подобрать убедительные доводы. А то, знаете, у нас привыкли все на ошибки конструктора пенять. Займетесь только запиской.
20. Двести пятьдесят шесть оттенков серого
— А вы раньше были журналистом?
Новенькая, отливающая черным лаком машинка "Ундервуд" чем‑то напоминала старый комп с монохромным монитором. На белой оштукатуренной стене висел лубочный плакатик: "Русские воздухоплаватели бросают зажигательные снаряды на Саппоро".
Как только до Виктора дошло, что записку придется корябать пером, похожим на ученическое, макая его поминутно в чернильницу, он тут же спросил, нельзя ли воспользоваться машинкой. Слишком большое количество клякс и неверный нажим руки, привыкшей к шариковым стержням, могли вызвать подозрение. В охранке это еще можно списать на волнение, но здесь…
Пишбарышни располагались в маленькой комнатке на первом этаже. Точнее, в данный момент здесь были две машинки и одна пишбарышня, худощавая шатенка с ямочками на щеках лет двадцати — двадцати пяти, в темно — синем платье с белым воротником, похожим на наброшенную на плечи узкую косынку. Она бойко шлепала по клавишам и разговаривала, не выпуская дамской папироски из уголка рта.
— Знаете, Клавдия Викторовна, постоянно работать не доводилось. Статьи — да, пришлось как‑то подрабатывать в "Губернском вестнике".
— Вы жили в губцентре?
— Ну… в общем, я посылал туда статьи, их печатали. Клавдия Викторовна, а вы не знаете, местную прессу фантастика интересует?
— Ну что же вы так официально? Зовите меня просто Клава. Меня вообще все зовут Клавочкой. Вы не курите?
"Клава. Потрясающее имя для машинистки."
— Нет, никогда.
— Я тоже только для вида. Чтобы кавалеры от работы не слишком отрывали. Кажется, она потухла… Я не затягиваюсь, просто теперь это уже что‑то вроде привычки. А вы печатаете бегло, не глядя, но невнимательно. Верно, не при штабе служили.
— Ну, это черновик, его все равно выправлять.
"Ага, попробуй тут не делать ошибок, если вместо "А" твердый знак. Орфографию сменили, раскладку оставили…"
— Я вам не мешаю своей болтовней? Здесь Лидия Михайловна работала, она вышла замуж и уехала в Кинешму, а нового человека на службу еще не приняли.
— Ничего, все нормально. Просто, если можно, вы лучше говорите, а я слушаю.
— Вот я хотела спросить, раз вы инженер, вы не только печатать можете, но и в устройстве разбираетесь?
— А что, надо починить?
— Нет, одна подруга просила разобраться, какие машинки лучше закупать. У нее муж имеет дело по торговой части, спрос на такие вещи растет, а опыта нет. Не поможете?
— Ну… посмотреть надо, каталоги изучить… Можно попробовать.
— Сегодня вечером не зайдете?
— К подруге? Нет, сегодня я занят. Завтра, если можно.
— Так я ей скажу. Зовут ее Глафира Матвеевна, я вам потом адрес ее черкну. А то она торопит, сделка какая‑то. А газеты у нас мало кто читает, хоть и грамотные. Вот радио появится, другое дело: там, говорят, как на граммофоне, музыка играет. Вот так сидишь, печатаешь, и музыку, чтоб настроение было.
— И мир представал в розовом цвете?
— Мир не может быть только черным или белым.
— Между черным и белым двести пятьдесят шесть оттенков серого.
Машинки дуэтом отбивали кейк — уок. Словно состязание двух пианистов, подумал Виктор.
Дзынь! — звякнула машинка.
Жжик! — перевод каретки (на машинках Ундервуда еще не было клавиши Enter — прим. Авт.)
Может, поднажать? — подумал Виктор. Нет, не надо, Клавочка еще ошибок наделает и уволят.
Дзынь! Жжик!
— Виктор Сергеевич, а как вы относитесь к футуристам?
