— Но вы меня сориентируйте. Вы, наверно, больше знаете…
— Знаю, Саша. Потому, извини, и не хочу рассказывать. Мне этим заниматься пришлось.
— Вам?
— Мне. А так как у нас уговор, что меня в твоем произведении не будет, то и придется тебе, как говорится, нажать на фантазию. А точнее, на художественный домысел. Покажи, как свершился справедливый суд, а подробности не смакуй. Излишества тут ни к чему. Договорились?
И Саша согласился, отчасти потому, что не мог представить себе, как этот толстый, спокойный и добродушный с виду человек убивает другого, пусть самого отвратительного человека, да еще при обстоятельствах, о которых он и через тридцать лет не хочет вспоминать.
Но Моргунов не сказал, что он убил Тюрина. Он сказал: «Мне этим заниматься пришлось». Так оно и было. Он сделал все, чтобы лишить жизни Тюрина, однако оборвал эту жизнь не он… Но чтобы Саша смог понять все, что произошло тогда в подвале дома Воздвиженского, Моргунов должен был рассказать ему слишком многое, начиная со дня, который он и сам не помнил, потому что убежденно считал, что не было дня, в который он познакомился с Леной, он знал ее всегда и всегда любил…
Однако такой день был. Вскоре после того как их бросил отец и семье пришлось туго, мать стала ходить к профессору помогать по хозяйству и однажды притащила с собой крепкого пятилетнего бутуза, которого не с кем было оставить дома.
— Можно, Роман Константинович, Мишка мой на кухне посидит? Он тихий.
— Зачем же на кухне? Пусть идет в гостиную. Поиграет с Леночкой.
И Мишка вошел в большую комнату с не виданными никогда вещами и замер. Больше всего его поразила модель многомачтового парусника с блестящими бронзовыми якорями и сложными переплетениями такелажа. Он уставился на это чудо и долго не замечал сидевшую на ковре худенькую девочку с огромной книжкой на коленях, которая, как он узнал потом, называлась «Жизнь животных».
— Познакомься, пожалуйста, с мальчиком, Лена. Он сын тети Любы.
Девочка сняла с коленей книгу, поднялась и сказала:
— Здравствуй, мальчик. Как тебя зовут?
Мишка молчал, насупившись. Он не был нелюдимым, но не сразу ориентировался в новой, незнакомой обстановке.
— Миша его звать, Леночка, Миша, — сказала мать.
— Поиграйте вместе, дети.
И профессор положил им руки на головы и чуть-чуть подтолкнул друг к другу.
Мишка сделал шаг вперед и ткнул пальцем в открытую книгу:
— Что это?
— Это жираф. Он живет в Африке.
— А ты знаешь, да?
— Так написано в книге.
— А ты читать умеешь, да?
— Я умею только большие буквы. Книгу мне читает папа.
— А кто твой папа?
— Да вон же он! — Девочка указала пальцем на дверь, в которую вышли профессор и Мишкина мать.
— Какой же это папа?! Это дедушка.
— Нет, это мой папа.
— А наш папка сбежал, — сообщил Мишка.
— Разве папа может сбежать?
— Мамка так говорит. А твоя мамка где?
— Моя мама уехала.
— Куда уехала?
— На стройку. Она строитель. Она очень долго не возвращается.
— А ты ждешь?
— Конечно. Ведь у всех есть мамы.
— А отцы не у всех, — по-взрослому сказал Мишка, и дети помолчали, почувствовав в эту минуту впервые симпатию друг к другу, сблизившиеся общей бедой.
Потом она принесла кубики с большими нарисованными на них буквами и сложила из них слово.
— Видишь?
— Что это?
— Твое имя — Миша. — Она быстро перемешала кубики. — А ну-ка сложи сам!
Мишка не смог.
— Ну что ты! Это же легко. Смотри!
И снова сложила: МИША.
Он попыхтел и собрал: М, Н, Ш и А. Она засмеялась:
— Перепутал, перепутал!
На громкий голос вошла мать, спросила беспокойно:
— Ты что натворил, Мишка?
— Мы буквы учим.
— Смотрите, Роман Константинович, — позвала мать. — Ваша Леночка моего читать учит.
— Вот и зря, — не одобрил профессор. — В детстве больше играть нужно. Но что поделаешь, Леночка комнатный ребенок. Вы, Люба, приводите своего мальчика почаще. Я буду рад, если они подружатся…
Этого дня и этих слов Моргунов не помнил. Ему казалось, что они дружили всегда до той минуты, когда он видел ее в последний раз, не понимая еще, что этот раз последний, и не зная, что ей осталось прожить на свете недолгие, полные ужаса дни, а ему — благополучные десятилетия.
Они дружили и считались друзьями, хотя все знали, что это не простая дружба, а настоящая и счастливая любовь. И хотя им никогда не пришлось сказать друг другу об этом, они тоже знали, что любят друг друга. Мишка — с того дня, как в школьном драмкружке решили поставить «Ромео и Джульетту»…
Затеял это новый руководитель кружка, седой, взлохмаченный человек, провинциальный актер, из тех, что всю жизнь свято верят в свое скромное призвание и дорожат дарованной судьбой «божьей искрой», так и не разгоревшейся в яркий пламень. Он тяготел к классике и вдохновенно рассказывал кружковцам о высокой поэзии Шекспира. Поставить печальную повесть о юных влюбленных решили единогласно и так же дружно согласились с предложением, чтобы Джульетту играла Лена. Лена была признанной школьной «премьершей» и мечтала о настоящей сцене.
— А Мишка Моргунов Ромео сыграет, — крикнул кто-то.
В общем-то это не было шуткой. Во-первых, Мишка был не из тех ребят, над которыми разрешалось безнаказанно подшучивать, а во-вторых, он и сам играл в драмкружке, вступил вслед за Леной и вполне сносно играл. Но от роли Ромео Мишка отказался наотрез. Отказался потому, что вдруг понял: ему придется выйти на сцену и рассказать всем, что такое в его жизни Лена. А это была уже не игра, не самодеятельность, а нечто иное, что он так осторожно берег в душе, в чем и себе-то не до конца признавался, а тут выйди и скажи всем…
Тогда у них произошла единственная в жизни размолвка.
— Не буду, — повторял он упрямо, не давая никаких объяснений, и Лена, увлеченная своей ролью, не могла понять, как это Мишка отказывается играть великого Шекспира.
— Просто трусишь, — наконец сказала она огорченно, не замечая его переживаний.
— Я трус? — возмутился он, хотя Лена имела в виду совсем другое.
Но в Мишке проснулся инстинкт его окраинных сверстников, которые привыкли доказывать храбрость всегда одинаково — презрением к физической боли.
— Я трус?
— Конечно.
И она не успела ничего понять, как алый фонтанчик взметнулся над Мишкиной рукой. Это он стремительно полоснул себя перочинным ножом и попал на вену.
— Сумасшедший!
Хорошо, что в те годы много занимались военной подготовкой, и даже хрупкая Лена умела быстро перехватить жгутом раненую руку.
А «Ромео и Джульетту» так и не поставили. Пока искали Ромео, директор школы и завуч посоветовались и решили, что идея неактуальна, коллективу нужнее современная боевая пьеса. Такая пьеса нашлась, и Мишка успешно сыграл в ней красного матроса, который кричал разоблаченному белогвардейцу: «Золотые погоны снял, а золотой портсигар оставил? Шкура!» Выходило очень убедительно, Мишке дружно хлопали, даже Лена хвалила, с оговоркой, правда:
— Ты только не таращь глаза, ладно?
Так до войны они и не успели сказать друг другу главных слов. Были еще очень молоды, и казалось, что впереди все и все они успеют; но пришла война, которая для одних сметает преграды, делает возможным и доступным то, что вчера еще представлялось немыслимым, а для других становится суровым стражем и судьей каждого поступка. Такими оказались и Мишка с Леной. С полудетским максимализмом они сопоставляли свое чувство с обрушившимися на страну испытаниями и стыдились своего счастья, откладывая признание на то время, когда счастье станет доступным каждому…
Конечно, Мишка мечтал о фронте, хотел убежать в армию, и Лена не смела его отговаривать. Решили только дождаться шестнадцатилетия, и тогда-то, рослый Мишка был уверен, он выдаст себя за восемнадцатилетнего. В эти дни немцы и прорвали фронт.
Мишка прибежал к Воздвиженским. Бежал в страхе, что Лену уже не застанет. Но в большом доме было, как всегда, тихо. Вещи стояли по местам, и ничто не указывало на торопливые сборы в дорогу.
— Папа решил не эвакуироваться, — пояснила Лена отсутствующим голосом, по которому невозможно было определить, как она относится к этому решению.
— Как же так?
— Думаю, что уже поздно, — сказал профессор.
В наступившем молчании можно было ясно различить, что канонада доносится не с запада, а с северо-востока.
Эта ночь, между уходом наших войск и вступлением в город немцев, когда захмелевший Константин Пряхин крепко спал на отцовском диване, а отец его сидел за столом в тяжком раздумье, обхватив голову руками, когда не ведавший еще об уготованной ему участи палача Жорка Тюрин с беспокойством выглядывал в открытое госпитальное окно, прислушиваясь к тревожному движению на улицах, когда профессор Воздвиженский в сотый раз мерил свой кабинет шагами, не зная, что совершил непоправимую ошибку, эта ночь была прекрасной летней южной ночью. В саду Воздвиженских сладко пахли дождавшиеся прохлады цветы, ветерок с моря нес живительную свежесть, свет огромной полной луны проникал сквозь ветки деревьев, образуя на земле сказочные ажурные тени. Этой ночью Мишка и Лена сидели рядом на скамейке в саду, впервые в жизни вдвоем так поздно ночью, и говорили о самом важном — о том, как теперь жить…
