— Привет! — лаконично приветствовал он Сергея Константиновича.
— У тебя-то хоть все готово?
— Верхняя камера в порядке, — уклончиво ответил шеф-оператор.
— Почему верхняя? Мы же решили сначала снять крупно! — сразу заподозрил очередную неполадку режиссер.
Снимать певицу предполагалось с двух точек — из ложи второго яруса общим планом, захватывая часть зала с «эсэсовцами», и крупно — из оркестровой ямы. Тут-то и была неувязка: камера устанавливалась низковато.
— Ну поставьте ее на партикабль! — воскликнул режиссер. — Неужели и это проблема?
— Партикабль не привезли.
— Почему?
— Думали, обойдемся.
— Чем думали? — спросил режиссер тихо. Он чувствовал, как колотится сердце и выступает на лбу пот. «Вот так еще немножко нервов и… инсульт, инфаркт…»
— Не лезь в бутылку, — огрызнулся Генрих. — Ты что, первый раз замужем? Сейчас привезут, а пока сверху снимем.
— Штаны бы с тебя снять…
— Ну вот! — Генрих оглянулся, чтобы увидеть, кто слышал обидные для него слова. — Мы же вместе смотрели.
— Мое дело посмотреть, а твое точно рассчитать…
— Ладно. Виноват, исправлюсь, экселенц. Светлана, массовка готова?
— Минутку, Генрих.
— Что еще? — обернулся режиссер.
— На два слова, Сергей Константинович… — Она поманила его в полузакрытую ложу. — У вас очень плохой вид.
— Вы хотите загримировать меня под Илью Муромца? Но в этом бардаке и Илья…
— Вам нужно прийти в себя.
И она достала из сумки маленькую бутылочку с коньяком.
Режиссер посмотрел хмуро. Он знал, что выпить необходимо, однако ему хотелось преодолеть угнетенное состояние собственными усилиями, а их, он чувствовал, не хватало. «Плохо, плохо со мной, — подумал Сергей Константинович, беря из рук запасливой Светланы пластмассовый стаканчик. — И все видят, что плохо. Немедленно покончить с этим, немедленно… Вот этот стакан — и точка. По крайней мере, здесь, в экспедиции… Последний».
Он с отвращением проглотил тепловатую жидкость.
— Спасибо, Светлана. Где вы добыли коньяк так рано?
— Спрятала с вечера.
— Для меня?
— Да.
«Как скверно!»
— Спасибо. Я слишком много нервничаю. Нужно кончать с этим…
Он протянул ей пустой стаканчик.
— Я пойду рассаживать массовку, — сказала Светлана.
— Идите. Я сейчас…
Стало легче. Он облокотился о барьер и посмотрел, как занимают места «эсэсовцы». Генрих следил за ними в глазок камеры и давал распоряжения:
— Первый ряд полностью, второй тоже, третий до прохода, а вот эти трое не в кадре…
Сергей Константинович вышел из ложи и прошел по коридору к Генриху.
— По-моему, ничего, — сказал тот, уступая режиссеру место у камеры.
Но режиссер покачал головой. Затылки и плечи «эсэсовцев» вытянулись, будто по шнурку.
— Светлана! Они у вас в театре или на параде? Послушайте, «эсэсовцы»! Расслабьтесь, пожалуйста. Вы пришли развлекаться. Понимаете? Расположитесь непринужденно. Можете поворачиваться друг к другу, улыбайтесь! Шевелитесь, короче! Договорились?
«Эсэсовцы» задвигались.
— Вот это другое дело. Шевелитесь, но не переусердствуйте. Вы все-таки эсэсовцы, а не продавщицы галантерейного магазина на профсоюзном собрании!
Внизу засмеялись. Атмосфера понемногу разряжалась.
— А где Наташа? — спросил режиссер.
— Гитару осваивает…
— Зовите ее. Пора начинать.
Актриса подошла с гитарой в руке. Позади шла гримерша и расчесывала ей на ходу волосы большой гребенкой.
— Освоили инструмент, Наташа?
— Не очень.
— По-моему, за это время арфу можно было освоить.
— Гитара расстроена.
— Жаль, конечно, но ведь все равно, будем переозвучивать. Тогда и поиграете в свое удовольствие. А пока перебирайте струны. Струны-то хоть есть?
— Струны есть, — ответила актриса огорченно.
— Вот и прекрасно. Не расстраивайтесь, Наташенька. В кино как в кино. Мне ли вам об этом рассказывать? Вы же профессионалка. Работайте, милая, работайте. Я на вас очень надеюсь.
Режиссер уже смягчился и втягивался постепенно в привычное действо, но испытания для его нервов еще не кончились.
— Послушайте, Прусаков, а где же знамя?
Знамя, а точнее, огромное полотнище со свастикой, должно было покрывать театральный задник, заменяя декорации. Так решили по двум причинам: во-первых, никто толком не знал, какие специфические декорации могли быть на такого рода представлениях в фашистском театре, а подчеркнуть, что он фашистский, было необходимо. Во-вторых, художник Федор нашел, что сочетание красного фона фашистского знамени с черным панбархатом платья певицы удачно отразит на цветной пленке трагическую остроту ситуации.
— Знамя гладят, — ответил меланхоличный Прусаков, известный в киногруппе странным взглядом, которым он умел останавливать нарекания в свой адрес. Было в этом взгляде нечто гипнотическое, а может быть, знание какой-то высшей истины, по сравнению с которой неполадки « реквизитом представлялись мелочными и ничтожными. Режиссер наткнулся на взгляд Прусакова и прочитал в нем: «Ну что изменится во вселенной от того, что знамя не висит на своем месте?» «А в самом деле, что? — подумал он. — Вот гипнотизер проклятый!»
— Разве его нельзя было погладить вчера? — спросил он, одолевая себя.
Прусаков усмехнулся загадочно и посмотрел в сторону Федора, который пояснил:
— Знамя везли в машине, нужно разгладить складки.
Генрих тоже считал, что складки будут видны на экране и это нехорошо.
Режиссер махнул рукой.
— Изверги! — сказал он и пошел искать автора.
Об авторе в суматохе забыли, и он неприкаянно и с чувством сдерживаемой обиды бродил по театру. Саша совсем иначе представлял свою роль на съемках, ожидал, что с ним будут консультироваться по важным творческим проблемам, а тут и проблемы-то возникали удивительные, например, где достать утюг. Сергей Константинович, догадавшись о его настроении, спросил, улыбнувшись:
— Ну, как вам нравится кинематограф, Саша?
Автор пожал плечами, демонстрируя якобы понимание неизбежных трудностей.
— Я вас предупреждал. Синтетическое искусство — это, знаете, не так просто. Ужасно хочется пить.
Ему хотелось выпить бутылку холодной минеральной воды, но именно воды-то в театральном буфете и не нашлось.
— Может быть, пива? — предложил Саша.
— Если холодное, — неуверенно согласился режиссер.
Буфетчица заглянула в холодильник и достала две бутылки.
Они выпили. Сергей Константинович с удовольствием, а Саша через силу — пиво показалось ему кислым.
— Возьмем еще? — предложил он, однако.
Но Сергей Константинович вздохнул и покачал головой.
— Да, не стоит, конечно, — обрадовался Саша. — В жару сразу потом прошибет.
— Вот именно. А нам сегодня и так потеть да потеть.
Но все наладилось постепенно. Огромное знамя, символизирующее неколебимость «нового порядка», повисло над сценой, актриса с расстроенной гитарой заняла место у специально сооруженной суфлерской будки напротив привезенного и установленного в оркестровой яме партикабля — разбирающейся конструкции-подставки для кинокамеры, которую автор про себя называл «птеродактиль».
— Можно начинать, Сергей Константинович, — сообщила Светлана.
— И тарелка есть?
— Есть.
Она протянула ему добытую в буфете тарелку, которую полагалось разбить по традиции на счастье и удачу.
— Начинаем, Генрих?
— Как скажете.
Режиссер в последний раз рассмотрел зал через камеру.
— Внимание! Всем посторонним выйти из кадра! Наташа! Как договаривались — вульгарно и с надрывом…
Актриса сделала шаг вперед и положила пальцы на струны.
— Все готовы? Полная тишина!
Тишина наступила.
— Приготовиться! Мотор.
Негромко застрекотала камера.
— Начали! — крикнул Сергей Константинович и разбил тарелку. — Возьмите кусочек, Саша.
Девушка-помреж щелкнула хлопушкой перед носом актрисы. Актриса провела пальцами по струнам…
Снимаемый эпизод мыслился так: певица исполняет экзотические «Очи черные», оккупанты довольны, а Шумов тем временем, разрабатывая детали операции, выходит, чтобы осмотреть здание. Впрочем, проход Шумова по театральным закоулкам предполагалось снять в Москве, совсем в другом помещении, потому что здешнее, недавно отремонтированное и модернизированное, ничем уже не напоминало старый театр. Планы шли параллельно — певица поет, Шумов ходит. Свести их в картине не предполагалось — что общего могло быть у идущего на подвиг героя с ничтожной приспешницей гитлеровцев? А между тем они были знакомы, и познакомил Веру и Шумова не кто иной, как Сосновский.
Познакомил в театре, в том самом буфете, где перед началом съемок пили пиво режиссер и автор. И Шумов пил пиво. В буфете было душно и накурено, громко звучала немецкая речь; он стоял у стойки и потягивал из высокой кружки мутноватую жидкость, когда кто-то подошел сзади и положил ему руку на плечо:
