— Ну… — подумала она. — В понедельник я рано кончаю. В час десять. Давайте в час тридцать на… у памятника Пушкину.
— У памятника Пушкину… — как эхо, повторил он.
— Да, а вы — москвич?
— Я живу в Подмосковье.
— Тогда — всё. И, пожалуйста, больше не ходите за мной в туалет. — Она повернулась, взялась за ручку двери тамбура.
— А… в какой понедельник? — спросил он, не открывая глаз.
— В какой? Ну… как месяц начнется. В первый понедельник месяца.
— В первый понедельник каждого месяца.
Оля вышла.
В купе ее ждал проснувшийся Володя с помятым лицом и всклокоченными волосами. Витка по-прежнему спала.
Забравшись на верхнюю полку, они долго целовались, потом молча лежали.
«Я деньги взять забыла, — вспомнила Оля, теребя Володины волосы. — Раз в месяц. А что? Пусть посмотрит».
В Москве на Олю пыльной подушкой свалилось сонное московское лето. Август она провела на даче в Кратово.
Гамак, сосны, концерт Сибелиуса для скрипки с оркестром, который она готовила к зимней сессии, пруд, Пруст, вечерний чай на террасе, визиты Володи, заканчивающиеся неизменным совокуплением в ельнике, бадминтон с соседом, велосипедные прогулки с Тамарой и Лариской, послеобеденный сон в мансарде.
За весь август она ни разу не вспомнила про приключение в поезде и, вероятно, забыла бы совсем, если бы не случай. В первый понедельник сентября она играла первую часть концерта своему педагогу Михаилу Яковлевичу. На середине он прервал ее своим традиционным двойным щелчком пальцев.
— Нэ, нэ, нэ. Нэ то. Типичное — нэ то! — забормотал он с нарочитым восточным акцентом, что часто делал, когда что-то не получалось. — Что-то у нас, Оленька, со звуком здесь — нэ, нэ, нэ. Мало тратишься. Не береги ты себя, лапочка. Лучше перехлест, чем недобор. И здесь… — он полистал ноты, — аккорды пошли, погудела, и — пошла на гриф! И — широко! И набирай! Набирай! Набирай до кульминации! А то — звук тормозишь, а темп форсируешь, и получается — ны темпа, панымаэшь, ны звука! И то — нэ, и это — нэ!
«Это нэ… Кто же так говорит? — задумалась Оля, глядя поверх скрипичных колков на гладкий еврейский лоб Михаила Яковлевича. — И это нэ… Бифштекс!»
Она сразу вспомнила бифштекс с яйцом, Бурмистрова и широко улыбнулась.
— Чего ты веселишься? — полез за сигаретами Михаил Яковлевич. — Лето прошло, а концерт ни с места.
В половине второго она со скрипичным футляром на плече подошла к памятнику Пушкину. Среди сидящих на лавочках сразу поднялся Бурмистров — худой, плешивый, в бежевом плаще — и неряшливо-торопливой походкой двинулся к ней.
«А быстро с него загар сошел». Оля с интересом смотрела на Бурмистрова как на диковинное растение, которое за полтора месяца умудрилось не завять.
— Здравствуйте, Ольга, — заговорил он, склоняя голову, но не подавая руки.
— Здравствуйте.
Лицо его было более спокойным и уравновешенным, чем тогда, большие зелено-голубые глаза смотрели с доброжелательным вниманием.
— Я думал, что вы в августе просто куда-то уехали, поэтому и не пришли.
— Это правда.
— Но я был спокоен.
— Почему?
— Я был уверен, что в сентябре вы обязательно придете, — улыбнулся он своей застенчивой улыбкой.
— Вот как? — усмехнулась Оля, встряхивая волосами. — Какая самоуверенность.
— Вы… музыкант? — Он заметил футляр.
— Почти.
— В Консерватории?
— Почти.
— А что значит — почти?
— Слишком много вопросов.
— Извините, — сразу привычно засуетился он. — Давайте… вон туда… и там поймаем авто…
Он пошел впереди Оли к бульвару.
«Интересно, есть у него женщина? — Оля смотрела на его размашистые ноги в серых брюках и новых замшевых ботинках. — У таких, как он, либо много, либо никого».
На бульваре Бурмистров поймал бананового цвета «Запорожец», помог Оле сесть назад и через двадцать минут подавал ей руку, когда машина остановилась напротив метро «Автозаводская».
— Далеко? — спросила Оля, выбираясь из «Запорожца».
— В двух шагах, вон тот дом, — махнул он рукой.
Они вошли в девятиэтажный жилой дом, поднялись на лифте на шестой этаж. Бурмистров отпер дешево обитую дверь квартиры № 24, пропустил Олю вперед. Она вошла в однокомнатную, бедно обставленную, но чисто убранную квартиру. Посередине комнаты стоял накрытый белой скатертью стол, сервированный на одну персону. Еды на столе не было никакой.
— Вот… здесь, — показал рукой Бурмистров и засуетился. — Проходите… пожалуйста, раздевайтесь.
Он помог ей снять плащ, Оля положила футляр со скрипкой на холодильник в коридоре, вошла в комнату. Бурмистров лихорадочно скинул плащ, провел ладонями по редким, обрамляющим плешь волосам.
— Ольга, присаживайтесь, пожалуйста.
— Можно, я руки помою?
— Конечно, прошу…
Он включил свет в ванной, открыл дверь.
Моя руки над раковиной с ржавым потеком, Оля смотрела на себя в зеркало.
«Пора-пора-порадуемся на своем веку мы с Олькой сумасшедшей счастливому клинку… Сейчас возьмет и зарежет… В час когда мерца-а-анье звезды разольют, и на мир в молча-а-анье ночь и мрак сойдут… Нет. Не зарежет».
Она вытерла руки стареньким махровым полотенцем, вошла в комнату и села за стол. Бурмистров исчез на кухне и вернулся с блюдом в руках. На блюде лежали куски жареной курицы с вареным картофелем и огурцами. Он зашел справа от Оли и стал осторожно наполнять ее тарелку.
— Это вы сами приготовили? — спросила Оля.
— Нет, что вы… я готовить совсем не… это… — Закончив, он скрылся с блюдом на кухне, быстро вернулся, снял с кровати подушку и, держа ее перед собой, встал перед Олей.
— А это зачем? — посмотрела она на подушку.
— Это… так… чтобы не очень громко… — забормотал он начинающим дрожать голосом. — Пожалуйста… можно… пожалуйста… прошу вас…
— А попить нет ничего?
— Это не надо… нельзя, — твердо произнес Бурмистров. — Ешьте, пожалуйста.
«Вот те новость!» Оля выбрала кусок поаппетитней, отрезала сочного куриного мяса и отправила в рот.
Лицо Бурмистрова мгновенно побледнело, глаза выкатились.
— И это… и это… — жалобно забормотал он.
Ольга стала есть. Курица была хорошо приготовлена.
— И это нэ-э-э… и это нэ-э-э! — замычал Бурмистров, обняв подушку.
«Наверно, курица с рынка, парная… — думала Оля, неторопливо разжевывая и глотая мясо. — Он что, снимает эту квартиру? Или знакомых просто… Ремонта лет двадцать не было… и мебель — «гей, славяне!..»»
Тело Бурмистрова охватила дрожь, он набирал со всхлипом воздуха и ревел в подушку свое «это нэ!», неотрывно глядя на куски мяса, исчезающие в Олиных губах. Дрожащие ноги его подкосились, он упал на колени.
«Смотри вокруг, вокруг…» — приказывала Оля себе.
На стареньком телевизоре стоял пластмассовый ослик.
«Иа-иа! — глянула на него Оля и чуть не поперхнулась. — И запить нечем… не спеши, дура…»
Крики Бурмистрова усилились и перешли в нечленораздельный рев, его лысина тряслась.
Оля проглотила последний кусок и отодвинула тарелку.
Бурмистров сразу смолк, обмяк и выпустил подушку из рук. Отдышавшись, он вытащил из кармана платок, вытер мокрое лицо.
— Все? — спросила Оля.
— Да, да… — Он громко высморкался.
Она встала из-за стола, прошла в коридор и стала одеваться.
— Сейчас… — заворочался на полу Бурмистров, вставая.
Прошел в коридор, помог Оле надеть плащ и протянул деньги — 125 рублей.
— Вы тогда забыли взять.
«Помнит… — Оля взяла деньги и туг же почувствовала и поняла, насколько она важна для этого плюгавого полусумасшедшего человека. — Сон какой-то…»
— Извините, Ольга… я… не могу… не смогу вас проводить… — пробормотал Бурмистров.
Выглядел он жалко.
— Тут рядом, — Оля повесила футляр на плечо.
— Через месяц… прошу вас… — Он смотрел себе под ноги на зашарканный паркет.
Оля молча кивнула и вышла.
Спустилась в лифте, тупо читая похабные надписи на деревянных дверках, вышла из сумрачного подъезда и направилась к метро.
Стоял пасмурный сентябрьский день. Но дождя не было.
«Пить хочу», — заметила Оля автомат с газировкой.
Подошла. Автомат работал, но стаканов не было. Оля вошла в продуктовый магазин. В мясном отделе толпилась очередь. Послышалась женская брань, кто-то кого-то отталкивал от прилавка. Из очереди выбралась раскрасневшаяся женщина с авоськой. Из авоськи торчали четыре пары желтых куриных ног. Женщина на ходу полуобернулась к очереди и громко произнесла:
— Курятины ей захотелось! Рвань!
И вышла из магазина.
Приступ смеха обрушился на Олю. Она громко рассмеялась, скорчилась, закрыв рот обеими ладонями, шатаясь, побрела в бакалейный; там смех согнул ее пополам, футляр слетел с плеча, она едва успела поймать его и захохотала так, что в полупустом бакалейном все притихли. Слезы брызнули у нее из глаз. Привалившись к обложенной белым кафелем колонне, Оля смеялась, стоная и качая головой.
