Она вдруг почувствовала – к ней вернулась прежняя ее непреклонность.
– Нет, – сказала она и, подумав, добавила, чтобы смягчить отказ, – неудобно перед людьми… Идите сами. А я присмотрю за овцами. Волков что-то много стало, глаз да глаз нужен за ними…
Она встала, пошла искать овец.
– Радуйся, Матрона! – ругала себя по пути. – Старалась выйти замуж – вот тебе и муж. Живи в достатке, с хорошей семьей. Чего еще желать? Богатый дом, здоровый муж, дружная семья. Тебе не надо заботиться о воспитании детей, не надо думать о куске хлеба – Бог подарил тебе счастье, вот и пользуйся, живи…
– Чтоб он рухнул с неба на землю! – прокляла она и Бога вместе с собой, и продолжила в ярости: – Кто я для них?! Служанка? Конечно, служанка, и никто больше! Иначе зачем, для чего они меня взяли? Может, о несчастной жизни моей узнали, пожалели, пустили к себе – приходи, мол, пригрейся на старости лет? Чего только не пришлось тебе испытать, пора и отдохнуть, наконец, пожить без забот и хлопот… Как бы не так, Матрона! Ты нужна, чтобы прислуживать им! Присматривать за их стариком, готовить ему, стирать, подметать. Да и скоту нужен уход, и в ukebs надо кому-то прибираться. И коров не оставишь: и подоить надо, и масло сбить, и сыр сделать. А кто все это должен делать? Догадайся, Матрона! Ты ведь ни о чем, кроме замужества не думала, так что расхлебывай теперь. Работай, Матрона, трудись!
Она вспомнила вдруг Доме и Аллу, и на душе стало легче.
– Нет, сердце меня не обманывает. Не может оно ошибиться… Кровь и плоть моя, кровь и плоть.
– Пасть бы мне жертвой за вас, не смотрите на меня так, будто я вам чужая…
4
Вечером, после домашних работ, семья вновь собралась за столом. Теперь Матрона чувствовала себя уверенней.
С кладбища они вернулись к обеду. Она пришла чуть позже и, увидев их во дворе, поняла, что они еще не смирились с потерей, горюют, никак не могут поверить в смерть близкого, дорогого для них человека. Смерть отняла что-то у каждого из них, и жизнь их разом стала беднее.
“Как не позавидовать ей, этой женщине, которой они остались верны даже после ее смерти, – подумала она. – А их самих разве можно в чемто упрекнуть? Разве можно запретить им чувствовать свое горе? Успокойся, Матрона, – одернула она себя, – они и так держатся, как могут, стараются не задеть, не обидеть тебя, и ты должна быть благодарна им. Дай-то Бог и тебе понять их, принять их горе, тогда и они примут тебя и поймут: та, что сочувствует им, горюет вместе с ними, не может быть просто чужой женщиной”.
Доме стоял печальный, потерянный, думал о чем-то своем. Потом окинул взглядом домашних, увидел понурившуюся у калитки Матрону и глубоко вздохнул.
– Вот так, – сказал он неопределенно и подошел к ней. Она испугалась вдруг, почувствовала дрожь в коленях. – Вот так, – повторил он. – Нет больше нашей матери. Она никогда уже не приласкает нас, никогда не поругает. Нет Бога над нами, если такие люди, как она, умирают… Не обижайся на нас, Матрона, мы еще не привыкли жить без нее. – Он опустил голову, помолчал немного. – Не печалься, не думай, здесь нет никого, кто бы косо смотрел на тебя. Поверь мне, ты чем-то напоминаешь нашу мать. Твой голос, – он запнулся на мгновение, взглянул нее, – кажется мне знакомым, как будто кто-то близкий говорит…
Она обмерла: ждала упреков, а услышала голос родной души. Сердце ее сжалось, глаза наполнились слезами. Ей хотелось обнять Доме, прижать его к груди, к сердцу. “Доме, – хотелось ей сказать, – если qepdve не обманывает меня, то ты мой сын. Если нет, то, ради Бога, расскажи мне, как ты попал в этот дом? Кто твоя настоящая мать, та, что родила тебя?” Но она сдержалась, не промолвила ни слова. Собралась, попыталась унять слезы, боясь открыться, выдать себя.
– Пусть душа моя станет опорой вашей жизни! – сказала она дрожащим голосом.
Они, конечно, не могли понять причину ее слез и с удивлением смотрели на нее.
– Бабуся, почему ты плачешь? – обнимая ее, спросила Алла
– Знаю, что тебе трудно, – сказал Доме, – но ничего, скоро ты привыкнешь к нам.
И снова его слова взволновали ее.
– Пусть моя душа станет опорой вашей жизни, – повторила она.
И добавила:
– Как же была счастлива та, кого вы называете матерью…
Когда сели стол, Матрона почувствовала себя свободнее, чем утром. Она не встревала в их разговоры; когда обращались к ней, отвечала коротко – два-три слова, не больше. Прислушивалась к тому, что говорили за столом, стараясь понять недосказанное, уловить каждую обмолвку, но нет, о том, что ее интересовало, за столом не было сказано ни слова.
“Терпи, – сказала она себе, – твой день придет… Глядишь, старик не выдержит, проговорится, а может, я и сама у него что-то выведаю”.
Уако произнес тост за детей, и она вся превратилась во внимание.
– Матрона, а у тебя не было детей? – спросила жена Доме.
Растерявшись, она едва не начала рассказывать о своем мальчике, о неизбывном горе своем. Если Доме и в самом деле ее сын, он поймет, вспомнит страдания, которые ему пришлось пережить в детстве, догадается, что она его мать. Конечно же, вспомнит, ведь ему было тогда больше четырех лет… И снова она сдержалась, отложив все до лучших времен. А пока Доме и сам мог рассказать своей жене то, что знал от Чатри.
5
В эту ночь она впервые спокойно спала в своем новом доме. Не ворочалась в постели, и простыни не комкались под ней и не казались жесткими, как войлок, и кровать вроде бы стала шире и удобней. После того, что сказал ей Доме, Матрона почувствовала себя усталой, обессиленной, но эта усталость была сродни той, что наступает после тяжелой, но к сроку законченной работы.
В соседней комнате спали Доме, его жена и дети. Уако решил спать на свежем воздухе, и ему постелили на веранде.
Пробуждаясь на мгновение среди ночи, она слышала легкое поскрипыванье чьей-то кровати, чей-то вздох, кем-то во сне оброненное слово; с веранды доносилось похрапывание ее старого мужа. Сколько лет она спала одна в пустом доме, и, бывало, вскинувшись после ночного кошмара, долго не могла прийти в себя, и сердце ее колотилось, готовое выскочить из груди, она сидела, оцепенев, не видя ничего во мраке, не слыша ни звука вокруг, и думала, что настал конец света. Если бы ктото из родных кашлянул тогда рядом, если бы донеслось до нее дыхание спящего ребенка, это было бы как солнце в пасмурный день: кошмар бы рассеялся, отступил, и, повернувшись на другой бок, она бы улыбнулась – чего только не привидится ночью! – и спокойно уснула.
Господи, как же не завидовать женщинам, которым удалось прожить жизнь рядом со своими детьми! Как счастлива та, кто, заметавшись во сне, застонав, почувствует вдруг детскую руку на своей щеке и услышит участливый голос внука или внучки:
– Бабушка, что с тобой? Опять плохой сон приснился?
Нет ничего дороже для женщины, чем голоса ее детей. Ничто другое не сделает ее счастливой. Наверное, она и создана лишь для того, чтобы слышать своих детей, трудиться ради них, жить их горем и радостью.
6
Так сладко, как в эту ночь, она давно уже не спала. Однако встала, как всегда, рано. Она не любила залеживаться в постели, и сразу же поднялась, чтобы прибраться в доме, который стал ей роднее, чем был вчера.
Ярко светило низкое пока солнце. По всем приметам день обещал быть погожим. Снежные вершины гор, сияя, впивались в синеву неба. Громче обычного слышался гул бегущей в ущелье реки. Он то усиливался, то ослабевал. Позже шум реки будет доноситься словно издали, станет глуше, размереннее, а то и вовсе потеряется в дневном многоголосье. Село еще не ожило после ночи, и каждый звук – мычание коровы или лай собаки – взрывал тишину, как винтовочный выстрел.
Мужчины встали раньше. Уако стоял под грушей, растущей у самого дома, и смотрел в сторону лощины. Там, у ручья умывался Доме. Жена и дети его еще спали, наверное. Зная, что городские, только поднявшись, сразу садятся завтракать, Матрона пошла собирать хворост для растопки. Когда возвратилась, на веранду, навстречу ей вышла жена Доме и, улыбнувшись, поздоровалась:
– Доброе утро.
Матрона хотела сказать ей что-то ласковое, – как добрая свекровь unpnxei невестке, – но не решилась и тоже улыбнулась в ответ:
– Пусть каждое утро будет для тебя добрым.
Жена Доме спустилась с крыльца во двор, подошла к свекру и о чемто заговорила с ним.
Матрона наломала, уложила хворост в печь и пошла за дровами. Возвращаясь, увидела, что Уако и жена Доме продолжают беседовать – тепло, по-свойски, – и поняла вдруг то, о чем никогда не задумывалась: сердцу должен быть дорог не только собственный сын, но и та, с кем он свяжет свою судьбу. Чужая тебе по крови, она тоже должна стать твоим ребенком. Достойна светлой зависти мать, которая родила ребенка; еще больше можно позавидовать той, чей ребенок идет к своему счастью; о, как же радуется мать, видя, как ребенок растет на ее глазах; смотри – твой ребенок растет на твоих глазах, смотри, как он мужает, и знай – твой сын возмужал, и скоро их станет двое; когда их станет двое, они родят новых детей; дети вырастут, возмужают, и род их продолжится и будет продолжаться и далее; ты уйдешь из жизни, а число их будет расти и расти, и вскоре все ущелье заселят дети, внуки и правнуки твоего сына. Знай это и береги самые лучшие слова для той, с кем он свяжет свою судьбу. Слова, которые ты никогда не произносила, но всегда хранила в душе. Для той, которая скоро станет матерью твоих внуков. Для матери своих внуков ищи самые добрые слова. Когда твой сын найдет свою судьбу, и молодая женщина придет, чтобы забрать его от тебя, прими ее и люби, как дочь…
